— Ну и чертовщина! — сказал Казанавичюс. — Как нарочно, света нет. Ванда, поищи свечу!
— Нету свечи, — отозвалась сонная Ванда.
— А купить не могла?
— Будто я знала, что понадобится! — буркнула Ванда и зевнула вслух.
— Ну и чертовщина! — снова повторил хозяин. — Хоть спички на кухне найди!
Ванда нашла спички, зажгла одну и вернулась в огромную комнату, посреди которой стояли мы с хозяином. В мерцающем свете я разглядел стол, несколько стульев, диван.
— Надо бы закусить, — сказал хозяин.
— А чего я соберу? — отрезала Ванда. — Денег-то не оставили.
— Я сыт, — вставил я. — Кажется, уже говорил…
— А, правда, — вспомнил хозяин. — А вот чаю бы…
— Сахар кончился, — сказала Ванда. — Да и дров теперь со двора не принесешь.
— Ну и черт с ним, с чаем! — отмахнулся хозяин.
Спичка давно погасла, и мы стояли где-то неподалеку от стола. Глаза привыкли к темноте. С улицы в комнату сочился свет фонарей.
— Вот, у меня гость, — сказал хозяин. — Слышала про писателя Венцлову? Постели ему тут, на диване, а может, лучше там, в той комнате, кровать постели…
— Да белья нету…
— Как так нету?
— А вот и нет. Хозяйка, когда уезжала, все закрыла, а ключа не оставила.
— Ну и чертовщина! Что же делать будем?
— Ничего, я все-таки в гостиницу пойду. Может, еще достану…
— В гостиницу? Видишь, сколько у нас тут места! Знаешь что, ты ложись просто на диван и спи!
— Я тоже пойду спать… — сказала Ванда и снова вслух зевнула.
— Иди, иди, Ванда! А завтра непременно купи свечи и принеси дров… А то чертовщина какая-то…
Ванда ушла, а я начал раздеваться. Хозяин изредка чиркал спичкой, чтоб мне было светлее. Я лег на диван. Казанавичюс принес из спальни подушку, дал свое осеннее пальто вместо одеяла.
Сев рядом со мной, он рассказывал мне о своей молодости, о жизни в Паневежисе, о том, как по воскресеньям они с женой и Саломеей Нерис, которая тогда преподавала в Паневежской гимназии, ездили в Ясногурку и другие живописные окрестности города… Но я уже спал.
(С тех пор каждый раз, когда я приезжаю в новый город и кто-нибудь из друзей или знакомых предлагает мне ночлег, я защищаюсь всеми правдами и неправдами, памятуя о необычайной доброте сердечной и гостеприимстве своего старого друга…)
В СЕМЬЕ ПИСАТЕЛЕЙ
Не прошло и трех месяцев с момента падения старого строя, а в жизни каунасских литераторов и деятелей искусства произошли разительные перемены. До той поры Общество писателей несколько лет ютилось в пыльной комнатушке под лестницей в гостинице «Метрополь». Такое положение весьма точно отражало отношение власть имущих к литераторам и литературе. На содержание Театра драмы и оперы правительство давало деньги (это были репрезентационные учреждения — в оперу водили зарубежных гостей, а балет несколько раз выезжал за границу с гастролями). Но на литературе власти не надеялись заработать — не замечалось, чтобы произведениями наших писателей кто-либо интересовался за пределами Литвы. Кроме того, из сообщений департамента безопасности министры знали, что многие наши писатели не только не поддерживают фашистское правительство, а настроены против него. И не только какой-нибудь Пятрас Цвирка или Костас Корсакас{33}, а в последние годы даже Винцас Креве. Эти писатели при каждом удобном случае в своих произведениях поносят международный (а вместе с ним, надо понимать, и литовский) фашизм, выступают против поджигателей войны, а Советский Союз считают единственным серьезным врагом международной реакции, другом Литвы и других малых государств. Ясно, что поддерживать таких писателей для сметоновцев значило копать себе яму.
Уже после войны Аугустинас Грицюс{34} рассказал мне случай, свидетелем которого он был; эта история, на мой взгляд, очень ярко отображает невежество и презрение правящих кругов по отношению к литовской литературе. Однажды писатели старшего поколения, большинство из которых даже не были оппозиционерами, упросили главу кабинета министров Юозаса Тубялиса{35} принять их и выслушать их пожелания. А пожелания эти были более чем скромные. Писатели хотели, чтобы власти поддержали хоть один литературный журнал, немного расширили сеть библиотек, чтобы тиражи книг увеличились и не только издатели получали пользу от писательского труда, но и авторы поощрялись кое-каким гонораром. Фаустас Кирша{36} излагал требования писателей, а Тубялис нервно курил сигарету за сигаретой. Когда Кирша кончил, он спросил: