Давно утерянные звуки возникли только в голове, но аккорды, их разорвали путы оцепенения и заставили Умку очнуться. Он открыл глаза и увидел не осыпанное звездами темно-синее небо, а далеко-далеко провисший над горизонтом глубокий черный провал. Незримые нити, сочившиеся из той бездны, подняли Умку. И в миг, когда он встал, черная пустота вспыхнула сверкающим зеленым сиянием. Из нее взвились огромные светлые столбы, раскинули прозрачные полотна, и над далеким северным краем тундровой пустыни, разбрасывая путеводные нити магнитных волн, зарокотала музыка первого предзимнего полярного сияния. Она завладела сознанием Умки и властно повлекла к далекой родине, указывая путь и вселяя надежду.
4
Зоотехник Костя Шинкунов только что вернулся в ярангу после суточного дежурства, стянул ситцевую камлейку, сбросил кухлянку и вышел на улицу чуть остыть. Подошла Къэли, лохматая рыжеватая оленегонка, принадлежащая бабушке Тэгрэт, хозяйке яранги, к которой определили на постой молодого зоотехника, дружелюбно потыкала носом в колено.
— Етти, здравствуй! — Костя потрепал собачий загривок.
Къэли недавно ощенилась и была, как заявила Тэгрэт, «в декрете». Говорят, одна из лучших оленегонок в бригаде.
— Как дела декретные? — спросил Костя.
Къэли мотнула хвостом, сунулась носом в ладонь, глубоко вздохнула: да ничего дела, вот вожусь с потомством.
Из-под ее брюха выкатились три щенка и, крутя хвостами, весело запрыгали вокруг ног Кости. Здоровые, упитанные. Их было в помете семь. Но это рабочие собаки, потому в бригадах ведется жесткий отбор. Через несколько дней старый Окот забрал выводок и отнес от матери на несколько метров. Щенки подняли скулеж, затыкались носами, поползли в разные стороны. Один враз направился к матери, минутой позже еще два повернули туда же. Окот одобрительно покивал им, остальных собрал и унес…
За спиной скрипнул снег.
— Экэйгын, — сказала Тэгрэт. — Скоро пурга начинается. Пойдем, Костя, чай пить, кушать надо, отдыхать.
Они вернулись в ярангу.
Полог грела и освещала свеча в высоком подсвечнике, на небольшом ящичке стояло уккэм — блюдо с едой: миска дымящейся вареной оленины, чашка бульона, галеты, масло, сахар. Сбоку пыхтел еще не успевший успокоиться после очага чайник. За меховой стенкой полога раздались тонкие голоса:
— Етти, эпэкэй!
— Заходите, заходите, — приветливо отозвалась Тэгрэт. — Садитесь…
Костя хлебнул бульон. Вку-у-усен… Это пацаны пришли из соседних яранг. Как и во всем мире, чукотские дети любят сказки, а бабка — мастерица. Иногда такое заплетет, аж у него, зоотехника, уши до плеч отвиснут…
— Какомэй! — приглушенным хором удивились за стенкой дети.
«Ну, бабуля, кажется, в своем репертуаре, — подумал Костя. — О чем это она?»
И в этот момент голос старой Тэгрэт заглушила Къэли: «Р-р-р-ав! Авав?»
В голосе явный вопрос: кто идет?
Окот, наверное, из стада. Он в дальнем конце был, пока сменили, пока добредет…
— Ава-ва-ва… х-хавв! — Голос Къэли раздался уже с улицы, перешел на хрип, и в нем полыхнула лютая ненависть. Нет, так на своих не лают! Костя подскочил, прямо в чижах — меховых носках — выкатился из полога. Разноголосый вой, гавканье вспыхнули по всей бригаде. На басовых нотах загудели могучие упряжные псы, привязанные вокруг яранг. Зверь какой-то пришел. В прошлую пургу волки петлю вокруг яранг сделали…
Тэгрэт стояла справа от очага. Под мышкой — длинный японский «всестихийный» фонарь, под руками дети. И тут с улицы, перекрывая собачий гав, раздался необычный, неслыханный ранее, надрывный то ли взрев, то ли всхлип.
— Куликул! — прохрипела Тэгрэт.
Да, какой-то дикий крик. Нет, это не волки и не собаки! Костя ухватил с шеста карабин, вогнал патроны, дернул у Тэгрэт фонарь и выскочил на улицу. Луч метнулся и увяз в снежной круговерти. Проскочила между ног за ярангу раздувшаяся как шар от вставшей дыбом шерсти Къэли. Костя побежал следом. За ярангой, прижавшись задами к рэтэму, кучей, рычали, хрипели и визжали собаки. Что это они? Боятся? Такой стаей боятся?!