— Может, и рефракция, — с сомнением сказала жена.
— А собаки? — не унимался сын. — Они, что ли, дураки? Они будут гавкать на снег, а потом удерут?
— Действительно — самый серьезный довод.
— Собаки сначала носы задрали, долго нюхали, потом — шерсть столбом, хвосты поджали да ка-ак драпанут! — Сын помолчал и предложил самое простое и очевидное: — Следы надо посмотреть.
— И правда! — согласилась жена.
Пурга кончилась на третий день. Выглянуло бледное, словно после долгой бессонницы солнце, и мы сразу отправились на озеро. Собаки веселой гурьбой носились пр розовым застругам, напиленным в снежных полях пургой. Лыж в том месте, где их бросили, не оказалось. Палки на месте, а лыжи унесло под Сон-бугор. Ветер загнал их, как лодки по воде, на подветренную сторону морены. Две совсем занесло снегом, но их раскопали собаки.
Наконец мы пошли вокруг бугра. Собаки было выскочили на озерную гладь, но вдруг Пуфик, бежавший впереди, остановился, вытянул шею, оттопырил хвост и поднял шерсть на загривке. Враз замерли и остальные псы. Я невольно потянулся к карабину.
— Пошли. Только вперед не лезьте.
Едва мы прошагали метров десять, как собаки начади скулить и медленно двинулись следом. Вместе с хозяевами страшно, но одним — страшнее.
Легко определить зверя по свежему следу на снегу. Но попробуйте сделать это после пурги…
Три вереницы следов пересекали озеро. Перед пургой это были отпечатки лап, а теперь остались лишь четкие овалы, занесенные вровень с верхними краями. Следы сантиметров в тридцать в длину и чуть меньше в ширину. Они шли со стороны Скрипучки через озеро в Волчий распадок. Я даже нагнулся и потрогал снег в одном из овалов: не мистика ли? Запах бы схватить, но тут нюх урожденного горожанина бессилен…
Сзади заскулили собаки.
— Может, найдем где-нибудь незанесенный отпечаток? — предположила жена.
Мы направились влево, к Скрипучке, вышли со льда на пологий берег. Однако и там были лишь овалы. А у подножия сопки, на обдутых каменных осыпях, пропали и они.
— Только следы от следов, — сказал сын, показав на развороченные плитки сланца в одном месте.
— Дальше — бесполезно, — сказал я. — А в Волчий распадок всем вместе опасно. Вот если…
— Один не пойдешь, — решительно упредила жена.
— Тогда — пошли домой.
Слово «домой» прозвучало для собак как освобождение, вполне законное, от тяжелой повинности. Долг перед хозяевами — охрана в поиске — выполнен, и теперь есть разрешение возвращаться после ужасного маршрута. Завизжав на разные голоса, тесной лавой — так не столь страшно — они бросились вдоль берега к несокрушимой в их глазах крепости — дому.
— Может, Моква гулял с друзьями? — нерешительно предположила жена на обратном пути.
— С чего бы бурому мишке шататься среди зимы? Лето было сытое, спит Моква без задних ног. Кстати, его следы гораздо меньше. А эти ну прямо со сковородку. Даже если сбросить процентов тридцать на просевшие края наста.
— Выходит, только собачки наши знают, что за чудовища тут прошли?
— Да. И что это не Моква, лучше всего судить по собакам: его-то следов они никогда не боялись, а сейчас…
— Эти следы — Собачий Ужас, — объявил сын.
Мы вернулись домой. Обед протекал в молчании: перед глазами так и маячили редкостные отпечатки огромных лап. Да что — редкостные? Невообразимые!
— А вдруг это «Большой Медведь»? — отчетливо произнесла жена в конце обеда и посмотрела на затянутое сумерками окно.
— Кадьяк? — вспомнил я и вздрогнул, потому что сразу в голове, словно прорвав какую-то плотину, хороводом закружились легенды и рассказы об ужасном призраке тундры — огромном медведе, который не ложился на зиму спать. Размером он чуть ли не в три раза больше обычного, бурого. По окраске — темно-рыжий, а по некоторым свидетельствам — даже пятнистый: рыжий с бурыми пятнами.
Легенды местных жителей, как и положено, — фантастика, замешанная на правде. Они повествуют об огнедышащем фантастическом звере, похожем на медведя, что разорял древние стойбища и воровал женщин. Похоже на то, как нашу Василису Прекрасную похищал Змей Горыныч.
От геологов, летчиков и охотников-любителей я не раз слышал рассказы об огромном медведе. Его даже добывали, но всегда самым досадным образом исчезали шкуры, когти, черепа.
— А кто это — Кадьяк? — спросил сын.