Но в законченную экономизацию хозяйства (и жизни) входит не только сбережение (его можно было бы назвать экономией материи), но также и полезное распределение деятельности и целесообразное использование времени, входит то, что бы можно было обозначить как экономию сил. Ее и проповедует наш учитель с убедительностью и настойчивостью. Настоящая masserizia должна распространяться на хозяйственное обращение с тремя вещами, которые нам принадлежат:
1. На нашу душу.
2. Наше тело.
3. Прежде всего! — на наше время.
Хозяйственное обращение означает полезное и приличное использование: «Всю мою жизнь я тружусь, чтобы делать полезные и честные дела» (149а), но прежде всего означает использование вообще: «Я использую мое тело, мою душу и мое время не иначе, как разумным образом. Я стремлюсь как можно больше от них сохранить и по возможности ничего не потерять» (150). Но самое главное — избегайте праздности. Два смертельных врага — это расточительность и праздность. Праздность губит тело и дух (151). От праздности происходят бесчестие и позор (disonore et infamia). Душа праздных людей всегда была местом зарождения всех пороков. Нет ничего столь вредного, столь губительного (pestifero) для общественной и для частной жизни, как праздные граждане. Из праздности возникает пышность (lascivia), а их нее — презрение к законам и т. д. (152).
Когда ученики однажды жалуются, что они ведь не смогут запомнить все мудрые поучения учителя и следовать им, он замечает: напротив, если только они правильно распределят свое время: «Кто умеет не терять время, тот сможет делать почти всякое дело; а кто умеет хорошо употреблять свое время, тот скоро овладеет любой деятельностью».
Джианоццо дает потом сам указания, как лучше всего можно распределить и использовать свое время: «Чтобы не потерять ничего от столь драгоценного блага, как время, я ставлю себе такое правило: никогда я не празден, я избегаю сна и ложусь только тогда, когда я падаю от утомления… Я поступаю, следовательно, так: я избегаю сна и праздности тем, что я предпринимаю что-либо. Чтобы в добром порядке совершить все то, что должно быть совершено, я составляю себе утром, когда я встаю, план распределения времени: что должен я сегодня сделать? Много дел; я перечислю их, думаю я, и каждому потом назначу его время: это я сделаю сегодня утром, это — после обеда, то — сегодня вечером; и, таким образом, совершаю я свои дела в добром порядке, почти без труда… Вечером, перед тем как лечь отдыхать, я передумываю все, что я сделал… Я предпочитаю потерять сон, чем время» (154).
И так далее в бесконечных повторениях (которые еще не свидетельствуют о настоящей экономизации речи!).
Что, однако, опять-таки является главным для делового человека? Прилежание и старательность — источник богатства: «Доходы растут, так как с расширением дел увеличивается и наше прилежание, и наш труд» (155).
Для завершения еще, быть может, страдающей пробелами картины, которую эти выдержки из нашего лучшего источника дают о духе флорентийского «мещанина» в XV столетии, я хочу привести здесь еще живое изображение, которое набрасывает нам один остроумный писатель о родственниках Леонардо да Винчи и которое, как по мерке, вставляет их в рамку, оставленную нам письменными памятниками (156).
«Особенное сокрушение по поводу распространявшихся в то время слухов об его безбожии высказал брат Лоренцо, почти мальчик по летам, но уже деловитый — ученик Савонаролы, „плакса“, добродетельный и скопидомный лавочный сиделец флорентийских шерстяников. Нередко заговаривал он с художником при отце о христианской вере, о необходимости покаяния, смиренномудрия, о еретических мнениях некоторых нынешних философов и на прощание подарил ему душеспасительную книжку собственного сочинения».
«Теперь, сидя у камина в старинной комнате, вынул Леонардо эту книжку, исписанную мелким, старательным лавочным почерком:
„Книга Исповедальная, сочиненная мною, Лоренцо ди Сэр-Пьеро да Винчи, флорентийцем, посланная Наине, невестке моей, наиполезнейшая всем исповедаться в грехах своих желающим. Возьми книгу и читай, когда увидишь в перечне свой грех, записывай, а в чем неповинен, пропускай, оное будет для другого пользительно, ибо о таковой материи, будь уверен, даже тысячи языков всего не могли бы пересказать“».
Следовал подробный составленный юным шерстяником с истинною торговою щепетильностью перечень грехов и восемь благочестивых размышлений, «кои должен иметь в душе своей каждый христианин, приступая к таинству исповеди».
С богословскою важностью рассуждал Лоренцо, грех или не грех носить сукна и другие шерстяные товары, за которые не уплачены пошлины. «Что касается души, — решал он, — то таковое ношение чужеземных тканей никакого вреда причинить не может, ежели пошлина неправедна. А посему да не смущается совесть ваша, возлюбленные братья и сестры мои, но будьте благонадежны. А если кто скажет: Лоренцо, на чем ты утверждаешься, полагая так о заграничных сукнах? — я отвечу: в прошлом, 1499 г., находясь по торговым делам в городе Пизе, слышал в церкви Сан-Микеле проповедь монаха ордена св. Доминика, некоего брата Заноби, с удивительным и почти невероятным обилием ученых доказательств утверждавшего то самое о заграничных сукнах, что и я ныне».
В заключение все с тем же унылым, тягучим многословием рассказывал он, как дьявол долго удерживал его от написания душеполезной книги, между прочим, под предлогом, будто бы он, Лоренцо, не обладает потребною к сему ученостью и красноречием и что более приличествует ему, как доброму шерстянику, заботиться о делах своей лавки, нежели о писании духовных книг. Но, победив искушения дьявола и придя к заключению, что в этом деле не столь научные познания и красноречие, сколь христианское любомудрие и богомыслие потребны, — с помощью Господа и Приснодевы Марии окончил он «книгу сию, посвящаемую невестке Наине, так же как всем братьям и сестрам во Христе».
Леонардо обратил внимание на изображение четырех добродетелей христианских, которые Лоренцо, быть может, не без тайной мысли о брате своем, знаменитом художнике, советовал живописцам изображать со следующими аллегориями: Благоразумие — с тремя лицами в знак того, что оно созерцает настоящее, прошлое и будущее; Справедливость — с мечом и весами; Силу — облокотившеюся на колонну; Умеренность — с циркулем в одной руке, с ножницами в другой, «коими обрезает и пресекает она всякое излишество».
От книги этой веяло на Леонардо знакомым духом того мещанского благочестия, которое окружало детские годы его и царило в семье, передаваемое из поколения в поколение.
Уже за сто лет до его рождения родоначальники дома Винчи были такими же честными, скопидомными и богобоязненными чиновниками на службе флорентийской общины, как отец его Сэр-Пьеро. В 1339 г. в Деловых записях впервые упоминался прапращур художника, нотарий Синьории, некий Сэр-Гвидоди-Сэр-Микеле да Винчи. Как живой встал перед нами дед Антонио. Житейская мудрость деда была точь-в-точь такая же, как мудрость внука, Лоренцо. Он учил детей не стремиться ни к чему высокому — ни к славе, ни к почестям, ни к должностям государственным и военным, ни к чрезмерному богатству, ни к чрезмерной учености.
«Держаться середины во всем, — говаривал он, — есть наиболее верный путь».
Леонардо помнил спокойный и важный старческий голос, которым преподавал он это краеугольное правило жизни — середину во всем.
— О, дети мои, берите пример с муравьев, которые заботятся сегодня о нуждах завтрашнего дня. Будьте бережливы, будьте умеренны. С кем сравню я доброго хозяина, отца семейства? С пауком сравню его в сосредоточии широко раскинутой паутины, который, чувствуя колебание тончайшей нити, спешит к ней на помощь.