Как эти различные возможности стали теперь в отдельных странах действительностью, какое своеобразие проявляет в них вследствие этого история капиталистического духа, это должен показать последующий (и, несомненно, весьма несовершенный) эскиз.
Глава одиннадцатая
Развитие в отдельных странах
Италия, пожалуй, та страна, где капиталистический дух расцветает раньше всего. Он находит, начиная с XIII столетия, в верхнеитальянских торговых республиках такое распространение, которое уже в XIV столетии делает его массовым явлением. Несомненно, однако, что в течение средних веков он достиг там уже такой высоты интенсивного развития, как нигде более. Я ведь имел возможность черпать свидетельства для этого раннего времени в чрезвычайном изобилии из итальянских источников.
Особенно те душевные черты, которые я в совокупности назвал мещанским духом, мы находим раньше всего развитыми в итальянских городах, и опять-таки сильнее всего в тосканских.
О различном направлении развития предпринимательского духа в этих и других итальянских городах, в особенности в обоих крупных приморских городах — Венеции и Генуе, я тоже уже говорил. Я хотел бы, однако, еще раз сильно подчеркнуть, что сильнейший толчок к развитию буржуазной природы прежде всего дала Флоренция: здесь уже в XVI столетии, как мы могли установить, господствовало лихорадочное (является искушение сказать: американское) стремление к наживе; здесь все круги общества одушевляла доведенная до любви привязанность к делу. Флоренция — это «то самое государство, к которому умирающие отцы обращались в завещаниях с просьбой оштрафовать их сыновей на 1000 золотых гульденов, если они не будут заниматься никаким регулярным промыслом» (179); здесь специфически коммерческое деловое поведение, как мы также смогли установить, нашло свое первое основательное развитие; здесь впервые проповедовались и культивировались мещанские добродетели такими людьми, как Альберта; здесь впервые развилась до полного расцвета отчетность в изложении Фибоначчио и Пачиуоли: здесь впервые, чтобы упомянуть еще и об этом, достиг богатейшего развития статистический подход к вещам: Буркгардт сравнивает статистическую запись одного флорентийца от 1442 г. с одной венецианской статистической, происходящей почти от того же времени, и полагает: эта последняя показывает, конечно, гораздо большие владения, наживу и сферу действий; «однако кто не признает во флорентийской записи более высокого духа?». Он говорит в связи с этим «о прирожденном таланте флорентийцев к учету всей внешней природы».
Этому капиталистическому великолепию наступает, однако, довольно быстрый конец. Правда, счетный дух и дух экономии остаются теми же самыми; больше того, они в течение XVI и XVII столетий, как мы это могли усмотреть у писателей того времени, еще далее развиваются. Но предпринимательский дух ослабает. Мы совершенно ясно можем проследить, как в Южной Италии уже с конца XV столетия, а в остальных частях страны с XVI столетия радость от наживы и деловое трудолюбие уступают место спокойному, полусеньориальному, полурантьерскому образу жизни.
В одном южноитальянском городке (Ла-Кава) жалуются еще до 1500 г.: богатство города вошло в поговорку, пока там жили только каменщики и суконщики; теперь же, когда вместо принадлежностей каменщиков и ткацких станков видишь только шпоры, стремена и золоченые пояса, когда каждый стремится стать доктором прав или медицины, нотариусом, офицером или рыцарем, пришла горькая нищета (180).
Во Флоренции подобное же развитие в направлении феодализации, или, как это называли, «гиспанизации», жизни, «основными элементами которой были презрение к работе и жажда дворянских титулов», начинается при Козимо, первом великом герцоге: его благодарили за то, что он привлекает молодых людей, которые презирали теперь торговлю и промыслы, к рыцарству в свой орден св. Стефана. Как раз во Флоренции проявляется всеобщее стремление богатых к рыцарскому достоинству, которого жаждали прежде всего потому, что оно одно давало право на участие в турнирах. А турниры переживали как раз снова во Флоренции сильный, хотя и запоздалый расцвет. Приспособили себе — чисто по-мещански — менее опасную форму турнира, которой и предавались со страстью, не отдавая себе отчета, какую карикатуру представляло это смешение мещанства и феодализма. Уже первые Медичи принимаются за турниры «с истинной страстью, точно желая показать, они не дворяне, частные люди, но окружающее их приятное общество стоит наравне с любым двором» (181).
И в остальных верхнеитальянских городах, начиная с XVI столетия, возникает подобное же развитие. Если идеалом разбогатевшего буржуа становился рыцарь, то люди среднего достатка стремились к спокойной жизни рантье, если возможно, то в вилле: «una vita temperata», «uno stato pacifico»61 восхвалялись как истинные ценности. Это тон, на который, например, настроены все те многочисленные сочинения по сельскому хозяйству, с некоторыми выдержками (182) из которых мы уже ознакомились.
В некоторых городах Пиренейского полуострова капитализм также представляется рано расцветшим. То, что нас известно из средних веков о Барселоне, ее торговом и морском праве (а известно очень немногое), позволяет вывести заключение, что здесь по крайней мере уже в XIV столетии имело место сильное проникновение в деловой мир капиталистического духа. Наше внимание обращается затем снова к событиям в Португалии и Испании, когда в XV столетии учащаются путешествия с целью открытий, приводящие в конце концов к обоим великим географическим открытиям к конце XV столетия. Нет сомнения, что тогда широкие круги населения в приморских городах Пиренейского полуострова одушевляла ненасытная жажда золота, но также и смелый предпринимательский дух, и оба эти фактора в течение XVI столетия в завоевательных походах в Америку и в колонизации новой части света достигают большой силы и созидательной способности. Но этими завоевательными походами и колонизационными предприятиями капиталистический дух испанцев и португальцев отнюдь не исчерпывался: мы видим, что лиссабонские купцы ведут торговлю со вновь открытыми и приближенными областями Запада и Востока — торговлю, которая по объему, во всяком случае, далеко превосходила итальянскую; мы видим, что севильцы нагружают привозящие серебро корабли в обратный путь товарами. Мы встречаем, однако, в XVI столетии в различных местах широко распространенную промышленность, которая позволяет сделает заключение о достаточно значительном развитии капиталистического духа. В Севилье стучало 16 000 ткацких станков, которые давали работу 130 000 людей (183); Толедо перерабатывал 430 000 фунтов шелка, причем 38 484 человека находили себе занятие; значительные шелковые и шерстяные мануфактуры мы находим в Сеговии (184) и т. д.
А потом в XVII столетии наступает полное оцепенение, о котором так часто рассказывалось. Предпринимательский дух ослабевает, деловые интересы угасают: дух нации отчуждается от всего хозяйственного и обращается к церковным и придворным или рыцарским делам. Как на земледелии, так и на торговле тяготело теперь пятно занятия, не подобающего человеку хорошего рода. Это было то, что казалось иностранному наблюдателю — итальянцу, нидерландцу, французу, англичанину — таким непонятным, что они обозначили это испанской ленью. «У всех, — говорит Гвиччиардини, — в голове дворянское самомнение. В 1523 г. кортесы принесли просьбу королю, чтобы каждый испанец мог носить шпагу; два года спустя они произносят великое слово, что гийосдальго лучшей природы, чем плательщики податей» (185). Гийосдальго рассматривались как истинное зерно нации: государственные должности предоставлялись им; города были недовольны, если кто-нибудь, занимавшийся промыслами, делался у них коррегидором; кортесы Арагоны не потерпели бы в своей среде никого, кто когда-нибудь занимался куплей-продажей; коротко говоря, благоволение общественного мнения было обращено на сословие гийосдальго. Каждый желал вести свою жизнь, как они, в высокой чести и без тягостного труда. Бесчисленное множество людей предъявляли справедливые и вымышленные притязания на привилегии гидальквии; об этом шло столько споров, что в каждом суде всегда для них была предоставлена суббота; она использовалась целиком, и все же ее часто не хватало. Естественно, что впоследствии образовалось вообще известное отвращение против ремесла и торгового занятия, против промышленности и трудолюбия. (Ранке, у которого я заимствую эти строки (186), продолжает затем, что нас, однако, уже совершенно не касается: «Разве это уже так безусловно прекрасно и похвально — посвятить свои дни занятиям, которые, будучи сами по себе незначительными, все же заставляют посвящать всю жизнь на то, чтобы наживать деньги от других? Лишь бы только вообще заниматься благородным и хорошим делом!») «С материальными интересами дело обстоит так же, как и с другими людскими делами. Что не пустит живых корней в духе нации, не может достичь истинного расцвета. Испанцы жили и творили в идее католического культа и иерархического мировоззрения; использовать его как можно шире они считали своим призванием; их гордость состояла в том, чтобы удержать то положении, которое делало их к тому способными; впрочем, они стремились наслаждаться жизнью в веселом времяпрепровождении, без тягот. К трудолюбию и наживе путем прилежного труда они не питали никакой склонности» (187).