Доказательства совершенно чуждого капиталистическому духу стиля их жизни я приводил уже раньше: см. выше с. 107. И в колониях, где поселились испанцы и португальцы, стал скоро господствовать тот же дух (188).
Франция во все времена была богата крупными и гениальными предпринимателями преимущественно спекулятивного духа: быстрыми, всеобъемлющими в своих планах, решительно действующими, полными фантазии, немного хвастливыми, преисполненными увлечения и подъема, что достаточно часто ставит их в опасность потерпеть крушение или даже кончить тюрьмою, если они раньше еще не ослабли или не были сломлены физически. Таким типом был Жак Кёр, живший в XV столетии, — тот человек, который силой своей гениальной личности на короткое время привел в состояние блестящего расцвета французскую крупную торговлю. Он владеет семью галерами, дает работу 300 факторам и поддерживает сношения со всеми большими приморскими городами мира. «Милость, которою он пользовался у короля (он был казначеем Карла VII), приносила пользу его коммерческим предприятиям в такой мере, что никакой другой французский купец не мог с ним конкурировать. Более того, контора этого одного человека представляла собою мировую торговую силу, которая соперничала с венецианцами, генуэзцами и каталонцами». Суммы, которые он собирал в этой торговле, а также и путем некоторых не совсем безукоризненных финансовых операций, он употреблял на то, чтобы сделать весь двор своим «должником» и тем самым, в конце концов, своим врагом, Конец его известен: обвиненный в государственной измене, в подделке монеты и т. д., он арестован, лишается своего имущества и подвергается изгнанию.
Вполне родственное явление представляет в эпоху Людовика XIV великий Фукэ и эти авантюристы-спекулянты весьма крупного калибра, рядом с которыми многочисленные мелкие ведут свое дело в подобном же духе, остались до наших дней — до Лессепсов и Бонкуров, Рошфоров, Эмберов и Депердюссенов — особенностью Франции! Саккары!
Немножко жестоко, но в основе метко охарактеризовал этот несколько «ветреный» характер предпринимательства своих соотечественников уже Монтень, сказав о них однажды: «Я боюсь, что глаза наши больше нашего желудка; и у нас (при завладении новой страной) больше любопытства, чем постоянства: мы обнимаем все, но в наших руках ничего не остается, кроме ветра» (189).
Здесь нет противоречия, если мы в то же время во Франции со времени Кольбера до сегодняшнего дня слышим трогательные жалобы о «недостатке предпринимательского духа» у французского коммерсанта. Эти жалобы, очевидно, относятся, к большой массе средних купцов и промышленников и к «солидным», хотя и обладающим более далекой перспективой предприятиям. «У наших купцов, — жалуется Кольбер, — нет никакой инициативы, чтобы браться за вещи, которые им не знакомы» (190). Какой труд затрачивал этот в самом истинном смысле «предприимчивый» государственный человек, чтобы преодолеть косность своих соотечественников, когда дело шло, например, об основании заморской компании, как «Compagnie des Indes Orientates»! Тут устраиваются заседания за заседаниями (с 21 по 26 мая 1664 г. — три), в которых богатых и влиятельных купцов и промышленников обрабатывают, чтобы они решились подписаться на акции (191) (то же и ныне, когда «Научная академия» или «Восточное общество» должны быть основаны на добровольные взносы богатых людей).
Прочтите книги Сайу, Блонделя и других основательных знатоков французской хозяйственной жизни, и вы увидите, что они настроены на тот же тон, что и заявления Кольбера.
Косным, даже ленивым слыл французский коммерсант — прежнего времени. «Патриотический купец», с которым мы уже частенько встречались на нашем пути (192), жалуется в середине XVIII столетия на то, что во французских предприятиях так мало работают; он бы хотел, чтобы его сын работал «день и ночь», «вместо двух (!) часов в день, как это обычно во Франции». Впрочем, книга сама служит доказательством, что дух Франклина во Франции того времени далеко не у всех купцов пустил корни: она полна романических идей, полна увлечения, полна рыцарских склонностей — несмотря на ее тоску по американскому укладу жизни.
Этому слабо развитому капиталистическому духу соответствуют (и соответствовали: дух французской нации в этом отношении в течение последних столетий остался поразительно неизменным) положительные идеалы французского народа. Тут мы встречаем (по крайней мере еще в XVIII столетии), с одной стороны, сильно выраженные сеньориальные склонности. Мы снова читаем, как наш свидетель, патриотический купец, горько жалуется на эту роковую склонность своих соотечественников к расточительной жизни; на то, что они, вместо того чтобы вложить свое богатство в капиталистические предприятия, употребляют его на ненужные расходы для роскоши — и это причина, почему во Франции за ссужаемый капитал в торговле и промышленности приходится платить 5–6%, тогда как в Голландии и Англии его можно получить за 2,5–3%. Он полагает, что ссуды деловому миру за 3% гораздо выгоднее и разумнее, чем «покупка этих прекрасных на вид имений, которые не приносят ничего» (193).
С другой стороны, красной нитью проходит через всю французскую хозяйственную историю задержка развития капитализма вследствие другой особенности или, как говорят враждебно настроенные к капитализму судьи, дурной привычки французского народа — его предпочтения обеспеченного (и уважаемого) положения чиновника. Эта «язва погони за должностями» («la plaie du fonctionnarisme»), как ее называет один рассудительный историограф французской торговли (194), французское чиновничье безумие («la folie frangaise des offices»), как определяет другой, не менее богатый показаниями автор (195), с которым соединено презрение к промышленным и коммерческим профессиями («le dedain des carrieres industrielles et commerciales»), начинается с XVI столетия и не исчезла еще и сегодня. Она показывает незначительную силу, которую имел во Франции капиталистический дух с давних пор: кто только мог, удалялся от деловой жизни или избегал в нее вступать и употреблял свое имущество, чтобы купить себе должность (что вплоть до XVIII столетия было повсюду возможно). История Франции — доказательство распространения этого обычная на все свои населения.
В тесной связи с такого рода склонностями стоит — что можно с одинаковым правом рассматривать как причину и как следствие — то слабое уважение, с которым во Франции относились к торговле и промышленности, можно уверенно сказать, до июльской монархии. Я не имею при этом в виду ни того, что богатые стремились к дворянству, ни того, что дворянство до конца XVIII столетия рассматривалось также и как социально привилегированное сословие, ни даже законодательного предписания, которым купеческое состояние лишалось прав дворянства («deroger») (такое представление было обычным и в Англии и, в сущности, ведь еще не совсем исчезло и ныне). Нет, я разумею ту оскорбительно низкую оценку торговой и коммерческой деятельности, те оскорбительно пренебрежительные отзывы о ее социальной ценности, которые мы в такой ярко выраженной форме вплоть до XVIII столетия встречаем (кроме Испании), пожалуй, только во Франции.