Эти критические замечания в меня, таким образом, не попадают. Но я должен сам исправить себя в одном важном пункте.
Когда я писал свою книгу о евреях, я еще не занимался более глубоко этикой Фомы Аквинского. Я считал поэтому многие положения еврейской религии, как, например, условное признание богатства, в особенности же требование принципиальной рационализации образа жизни, исключительно еврейскими и противополагал им воззрения (допуританской) христианской религии. Это было ошибкой. Те особенно для нас важные составные элементы еврейской религиозной системы, и в частности еврейского нравственного богословия, содержатся, правда, не во всем раннем христианстве, но несомненно в учении св. Фомы, как показало его изложение в 19-й главе. Это нас совершенно не может удивлять, так как учение Фомы Аквинского как раз и характеризуется тем, что оно решительно признало еврейский нравственный закон зерном божественного закона природы. Совершенно так же, как и пуританизм, иудаизм в существенных для нас пунктах не учил ничему иному, чем доктрина Фомы Аквинского.
Несмотря на это, в еврейской религиозной системе все же можно найти определенные черты, придающие ей особый отпечаток и тем самым отличающие ее от католической и протестантской религии; само собою понятно, опять только в тех элементах ее этики, которые нас здесь касаются. Как особенность, присущую иудаизму, я хотел бы рассматривать тот факт, что он содержит учения, благоприятные для капитализма, во всей полноте и развивает их со всею последовательностью.
Так, оценка, даваемая еврейскими религиозными учениями богатству, без сомнения, на несколько оттенков благоприятнее, чем даже оценка католического нравственного учения. Это неудивительно, так как ведь для еврея авторитетами являются мудрецы Ветхого завета, воззрения которых в девяноста девяти случаях из ста были благоприятными богатству и зажиточности, тогда как христианские моралисты-богословы все же должны были всегда предварительно раскланиваться евангельским идеалом бедности. В еврейской же религии вообще никогда не существовало идеала бедности, который бы пользовался исключительным признанием.
Развитие же рационализма в еврейской религии, без сомнения, было более строгим и всеобъемлющим, чем в католической, и напоминает те же черты у пуританизма. В особенности дисциплина полового влечения, которая, правда, как мы видели, составляет также важный элемент нравственного учения св. Фомы, только в иудаизме и пуританизме доводится до крайности, где она становится вызывающей содрогание карикатурой.
Общим с пуританизмом является у иудализма то полное искоренение всякого художественного чувства, которое еще так сильно у Фомы Аквинского. Вторая заповедь Декалога109 была почти совершенно оставлена без внимания схоластиками, тогда как на иудаистическое мировоззрение она оказала определяющее влияние.
Особое положение в развитии современного духа доставляет далее еврейскому нравственному учению то важное обстоятельство, что оно получило свое содержание уже в такое время, когда христианство шло еще совершенно иными путями. Еврейство любило богатство, когда христиане были еще привержены к ессейскому идеалу бедности, и еврейское нравственное богословие учило прямолинейному и крайнему рационализму, когда в душах христиан еще жила религия любви Павла и Августина. Все благоприятные развитию капиталистического духа элементы этики могли, таким образом, в еврейском народе оказывать свое действие на тысячу лет ранее и в течение долгого хода истории способствовали процессу отбора, который давно уже приготовил евреев к служению капитализму, когда христианская религия еще только что начинала свое воспитательное дело. При вступлении в капиталистическую эпоху Нового времени еврейский народ был, таким образом, благодаря своей религии уже в высокой степени подготовлен в отличие от какого бы то ни было христианского народа. Евреи имели благодаря этому, если все прочие условия оставались равными, огромное преимущество перед всеми остальными народами.
Однако обстоятельством, благодаря которому еврейская религия была в состоянии оказывать прямо-таки ниспровергающее основы действие, было ее своеобразное отношение к чужим. Еврейская этика сделалась двуликой: смотря по тому, шло ли дело о евреях или неевреях, нравственные нормы были различные. То явление, которое первоначально имеет место, пожалуй, в каждой народной этике: двойная мораль по отношению к соплеменникам и чужим, — оно удержалось у еврейского народа благодаря его своеобразным судьбам в течение длинного ряда столетий и оказывало вплоть до самого последнего времени влияние на своеобразие деловых принципов у евреев.
Еврейская религия заключала в себе, таким образом, особое право для иноплеменников, содержание которого я хотел бы и здесь, опираясь на мое прежнее изображение в моей книге о евреях, где читатель найдет и дальнейшее указание источников, передать, по крайней мере в основных чертах.
Самое важное и чаще всего обсуждаемое определение этого еврейского права иноплеменников касается запрета роста или, вернее, разрешения роста. В древнем еврейском государстве, как и везде (насколько мы можем усмотреть) в начальный период культуры, беспроцентный заем (как бы мы сказали в современной юридически оформленной терминологии) был единственно допустимой или скорее само собой разумеющейся формой взаимопомощи. Но уже и в древнейшем законе встречаются (что также было общераспространенным обыкновением) определения такого содержания, что «с чужого» (т. е. с иноплеменника) разрешается взимать рост.
Основное место, где это сказано, находится в Толк. 23,20. Другие места Торы, имеющие отношение ко взиманию роста, — Исх. 22, 25; Кн. Дев. 25, 37. С этими положениями Торы связан уже со времени Танаим и до сегодняшнего дня необычайно оживленный спор, центром которого являются знаменитые разъяснения в Баба Мециа, фол. в 70. У меня такое ощущение, что большая доля этого спора служит исключительно той цели, чтобы затемнить всякого рода софизмами необычайно ясное положение вещей, как оно создано Торой (и как оно, впрочем, еще в почти неизменном виде содержится в Мишне). Толк. 23, 20 гласит ясно: от твоего соплеменника тебе воспрещается взимать рост, а от чужого — разрешается. Правда, одна двусмысленность была заключена уже в этом первоначальном тексте: при тождестве в древнееврейском языке будущего времени и повелительного наклонения можно читать это место: от чужого «ты можешь» и от чужого «ты должен» «брать лихву» (что всегда означает не более как взимать проценты).
Для нас совершенно достаточно установить, что верующий находил в Священном писании положения, по крайней мере разрешавшие ему взимание роста (в отношениях с «геями»110; он был, следовательно, в течение всего средневековья освобожден от тяготы запрета роста, которому подчинялись христиане. Это право никогда, насколько мне известно, не подвергалось серьезным сомнениям и со стороны раввинской учености. Но, без сомнения, были также и времена, когда разрешение взимать рост перетолковывалось в обязанность лихоимства с чужого, когда, таким образом, излюбленным было более строгое толкование.
Эти времена были как раз те самые, когда это имело значение для практической жизни: столетие вслед за поздним средневековьем. Писатели, в наши дни трактовавшие этот предмет, по-видимому, не обратили внимание на то, что постановление Толк. 23, 20 в отношении чужих было принято в число .заповедей, которые управляют жизнью евреев: традиция учила, что чужому должно давать взаймы с лихвой. В этой форме заповедь — 198-я — перешла и в Шулхан-Арух. Современные раввины, которым, к несчастью, такие ясные постановления еврейского права иноплеменников неудобны (почему, собственно?), пытаются затем ослабить значение положений, подобных 198-й заповеди, тем утверждением, что «чужие» в смысле этого места значат не все неевреи, а только «язычники», «служители кумиров». Однако всегда было очень спорным, кто принадлежит к одним, а кто — к другим. И верующий, который запечатлел в своей памяти хотя бы 198-ю заповедь, вряд ли проводил тонкие различия ученых раввинов; ему было достаточно, что человек, которому он давал взаймы на проценты, был не еврей, не соплеменник, не ближний, а гой.