Мы все - и мои милые нежные левые друзья, и мои суровые правые друзья, и я - хотим, чтобы бедным было хорошо. Никого из здравомыслящих людей не волнует, как прекрасно живут в своих особняках добропорядочные жители острова Фишер, штат Флорида. Правда, правое крыло часто проявляет глупое нетерпение по отношению к бедным ("Найди работу, бездельник, желательно в качестве высокопоставленного финансового консультанта, как я!") и не желает признавать, что консервативные институты, которыми оно восхищается с таким аффектированным благочестием, иногда являются инструментами классового, расового или гендерного господства. Гарвардский колледж дискриминировал евреев с начала 1920-х гг. и до недавнего времени продолжал это делать, правда, в меньшей степени. Больницы на Юге были сегрегированы, в результате чего джазовая певица Бесси Смит умерла в 1937 г. по дороге в отдаленную больницу, предназначенную только для негров; и расизм по-прежнему царит, правда, в меньшей степени. Но левое крыло, в свою очередь представленное здесь Валлерстайном и Померанцем, Топиком и Кляйном, не желает признавать, что именно буржуазные инновации, а не государственная защита или профсоюзная организация, сделали большинство бедных людей с 1800 г. по настоящее время столь значительно лучше. Так и произошло. Если мы займемся правильным трудом и создадим правильные инновации, говорили либералы XIX века, это будет выигрыш-выигрыш-выигрыш-выигрыш. Так оно и вышло, причем, что удивительно, даже больше, чем они ожидали.
Мы не должны позволить, чтобы трепет по миру, который мы потеряли, заглушил в нас радостную эпифанию по миру, который мы обрели". В 1848 году Милль жаловался на правую версию антииндустриальной треноды, сформировавшуюся в то время в трудах Бенджамина Дизраэли и друга Милля Томаса Карлайла (в этом и многих других аспектах недавние крайне левые возродили аргументы старые ультраправые): в "теории зависимости и защиты ... участь бедных ... должна регулироваться для них, а не ими самими. . . . Таков идеал будущего в сознании тех, чья неудовлетворенность настоящим принимает форму привязанности и сожаления о прошлом". Пусть правят лорды и эксперты. Сейчас это можно увидеть в подталкивании (и подталкивании), за которое выступают даже милые статисты Талер и Санстайн и Роберт Франк.19 Или, как говорил Бастиат примерно в то же время, что и Милль, против идеи, что "правительство должно все знать и все предвидеть, чтобы управлять жизнью людей, а люди должны только позволять заботиться о себе. . . . Нет ничего более бессмысленного, чем возлагать на государство столько надежд, т.е. предполагать существование коллективной мудрости и прозорливости, считая само собой разумеющимся существование индивидуальной неразумности и импровизации". "Консерваторы и прогрессисты полагают, что деревенские старейшины, члены французской ассамблеи, экономисты из Корнелла или профессора права Чикагского университета - в общем, люди нашего сорта - лучше подходят для принятия решений об инновациях, чем простые крестьяне, отмечающие преимущество лучшего серпа, или простые железнодорожники, отмечающие преимущество сквозного маршрута из Парижа в Мадрид. Как писал в 1950 г. великий либерал Лайонел Триллинг, опасность заключается в том, что "мы, либералы и прогрессисты, знаем, что бедные - наши равные во всех смыслах, кроме того, что они равны нам". А в другом эссе, процитированном профессором английского языка Джеймсом Ситоном в его книге 1996 года, Триллинг писал, что "мы должны осознавать опасности, которые таятся в наших самых великодушных желаниях", потому что "сделав однажды наших ближних объектом нашего просвещенного интереса, [мы] делаем их объектами нашей жалости, затем нашей мудрости, в конечном итоге нашего принуждения". Каждая няня или мать знает об этой опасности, и когда влюбленный ради самого возлюбленного борется с ней.
Ситон, который восхваляет Триллинга, критикуя покойного Ричарда Рорти (философа, чьей изощренной эпистемологией я восхищался, но чью наивную экономику я так и не смог убедить изменить), отмечает, что "несмотря на торжество иронии Рорти, его определение либералов [в своеобразном американском употреблении этого слова] как людей, ненавидящих жестокость, поощряет соблазнительное (для либералов) представление о том, что [простое] выражение либеральных взглядов гарантирует личную невиновность в жестоком мире." Вы садитесь за чашку темного кофе с круассаном и читаете "Нью-Йорк Таймс", ежедневно выражая свою ненависть к жестокостям, о которых там пишут, и в результате спасаетесь, независимо от того, насколько политика "защиты", пропагандируемая на ее страницах, соответствует действительности. Вы лично свидетельствуете о воскресшем Христе и получаете спасение, независимо от того, приносит ли проповедь ненависти к проклятым через мегафон на углу Стейт-стрит и Вашингтон реальную пользу проходящим мимо людям. Неслучайно, что американский прогрессивизм имел свои корни в детях служителей Слова. Этот факт во многом объясняет контраст с марксистскими левыми Европы и странный морализаторский характер американской "либеральной" политики (Рорти, например, внук баптистского тео-лога и лидера "Социального Евангелия" Вальтера Раушенбуша).
Глава 45
Экономист Брайан Каплан утверждает, что экономист не согласен с обывателем по четырем пунктам. Экономист говорит, что рынки хорошо работают сами по себе благодаря протекциям, что иностранцы заслуживают такого же этического веса, как и мы, что производство для потребления (а не "рабочие места") - это главное, и что все становится лучше и лучше. Среднестатистический гражданин, напротив, считает, что рынок, скажем, продуктов питания нуждается в жестком регулировании (т.е. что дисциплина "за" хороший хлеб и "за" плохой - не страдает), что защита нынешних работников от "flood" китайских товаров этически оправдана, что новый футбольный стадион, "генерирующий рабочие места", тоже должен быть хорошей идеей, и что небо всегда падает.
Я бы добавил еще одно несогласие. Среднестатистический гражданин не очень верит в то, что его оплачиваемая работа приносит пользу другим. Это просто работа, думает она. Я делаю вид, что работаю, а они делают вид, что платят мне. Поэтому она считает, что только благотворительная или волонтерская деятельность "дает что-то обществу". Экономист, который смотрит на экономику с восьмой ступени, напротив, считает рынки и инновации огромными двигателями (часто непреднамеренного) альтруизма. Мы делаем добро, делая добро. Профессионалы, будь то на наших собственных рабочих местах или на крупных промышленных предприятиях, выполняют функцию вытягивания из нас стремления помочь клиентам, придумывая новые способы ведения дел. Как знаменито сказал Смит в 1776 г.: "Так как каждый индивид, следовательно, старается по мере своих сил и возможностей использовать свой капитал... чтобы его продукция имела наибольшую ценность, то каждый индивид обязательно трудится, чтобы сделать ежегодный доход общества как можно большим. Как правило, он не имеет намерения содействовать общественным интересам и не знает, насколько он содействует им.
["Я делаю вид, что работаю"]. ... . . Он намеревается получить только свою выгоду, и в этом, как и во многих других случаях, невидимая рука ведет его к достижению цели, которая не входила в его намерения. Но и для общества не всегда хуже, что это не входило в его планы. Преследуя свои собственные интересы, он часто содействует интересам общества более эффективно, чем когда он действительно намеревается содействовать ему. Я никогда не знал, чтобы те, кто занимался торговлей ради общественного блага, делали много хорошего".
Каплан утверждает, что экономика, управляемая на принципах гражданства, приведет к обнищанию граждан. Он, как и многие, начиная с Бьюкенена и Хайека, Бастиа, Токвиля и Милля, опасается, что демократическая политика может привести к катастрофическим протекционистским и перераспределительным мерам, как это было в Аргентине времен Перона. Он прав. К сожалению, демократическая политика, не защищенная риторикой о свободной торговле, созидательном разрушении и буржуазных добродетелях, может погубить экономику, если она убивает инновации. (Таким образом, демократия - это худшая система, за исключением всех остальных, которые время от времени пытались применить). Все сельскохозяйственные экономики до Голландии, Британии и Британской Америки управлялись на основе столь же саморазрушительной теории (хотя даже голландцам, британцам и американцам потребовалось много времени, чтобы стать хоть сколько-нибудь похожими на демократическое управление). В течение многих веков правящей теорией был аристократический принцип, согласно которому бедные люди существуют для удобства небольшой группы лордов, священников и королей. Как ни странно, политика аристократов и политика граждан очень похожи друг на друга в том, что они рекомендуют. Против теории положительной суммы буржуазии они рекомендуют экспроприацию буржуазной собственности и жесткое регулирование рынков, с ксенофобией, иррациональными проектами славных общественных работ, комфортом для небольшой группы (в случае "Гражданина": учителей государственных школ, профсоюзных работников и преподавателей государственных университетов), протекционизм, сводящийся к тому, чтобы вечно оставаться на одной и той же работе, и мрачная вера в нулевую сумму, согласно которой выигрыш одного человека или одной страны должен быть проигрышем другой, и что только благотворительное перераспределение может помочь бедным.