Для некоторых экономистов стало очевидным, что социализм с централизованным планированием, подобный советскому, на практике является исключительно плохой идеей, а такие экономисты, как Хайек и Людвиг фон Мизес, уже на концептуальном уровне предложили убедительные причины, по которым Советский Союз должен потерпеть крах. Однако уже в 1984 году экономист Джон Кеннет Гэлбрейт писал: "[То, что] советская система за последние годы достигла большого материального прогресса, видно как из статистических данных, так и из общей городской картины. Это видно и по виду солидного благосостояния людей на улицах [Гэлбрейт, видимо, не так много времени проводил в провинции]. ...и в общем виде ресторанов, театров и магазинов... . . Отчасти российская система преуспевает потому, что, в отличие от западных индустриальных экономик, она полностью использует свои трудовые ресурсы". В 1985 г. великий экономист Пол Самуэльсон писал, что "главное - это результаты, и нет никаких сомнений в том, что советская система планирования была мощным двигателем экономического роста. Советская модель, безусловно, продемонстрировала, что командная экономика способна мобилизовать ресурсы для быстрого роста". Еще в 1989 г. Лестер Туроу задавался вопросом: "Может ли командная экономика [т.е. промышленная политика, за которую выступал Туроу] значительно ... ускорить процесс роста? Заметные результаты, достигнутые Советским Союзом, говорят о том, что это возможно. . . . Сегодня Советский Союз - это страна, чьи экономические достижения сравнимы с достижениями США".5 Когда СССР распался и советская статистика была открыта - или даже когда в начале 1960-х годов посевы не удались, - Наттер, Гершенкрон и Бергсон оказались правы. Объем производства и потребления на душу населения составлял лишь малую часть от американского.
Но еще более глубокий ответ заключается в том, что, как только кошка достоинства и свободы была вынута из мешка, ее трудно было засунуть обратно. На местном уровне, как в Аргентине или Польше, это было не невозможно, но кошка была на свободе. Если мы приложим усилия, то сможем снова убить ее войной, тиранией, протекционизмом и антиинновациями. Но это будет трудно.
Тем не менее, если новая риторика инноваций стала причиной возникновения современного мира, то возможно - не логически неизбежно, но возможно, - что потеря идеологии может привести к потере современного мира. Иными словами, эпоха инноваций могла привести к появлению антикапиталистических идеологий, способных уничтожить инновации. В действительности, как я уже сказал, это произошло: в фашизме и коммунизме, а также в более давней форме - в презрении клерикалов к буржуазии и в презрении экологов к буржуазной экономике. Все эти движения были раздраженной реакцией на буржуазию, ее новации и вульгарно благоразумный образ мышления.
Проблема - старая, "культурные противоречия капитализма", как выразился Дэниел Белл в 1978 г., предвосхитившая мрачное заявление Шумпетера в 1942 г. - один из самых мрачных годов мрачного десятилетия - о том, что будущее за социализмом, и Хайека в 1944 г. о том, что церковники проповедуют путь к крепостному праву, или Арона в 1955 г. о том, что марксизм - это "опиум интеллектуалов". Возврат к социализму с централизованным планированием, выраженный в риторике как надежда, а не как проблема, - это "великая трансформация" Карла Поланьи 1944 года, ожидаемое "двойное движение", в котором общество реагирует на инновации и восстанавливает достаточно встроенную и консервативную экономику без контроля со стороны центрального правительства.
Вы уже знаете, что утрата буржуазной и ин-новационной риторики вызывает у меня глубокую тревогу, а не надежду, и что главная цель моего обнадеживающего эсестета о буржуазной эпохе - аргументация против принятия такой катастрофической утраты. По словам историка экономики Стивена Дэвиса, "восстановить связь между буржуа и художником [и интеллектуалом] - одна из задач нашего времени". Нам нужны буржуазные добродетели, основные семь в различных идиосинкразических сочетаниях, обрамляющие нашу этическую жизнь, а не только добродетель "Только благоразумие". Нам нужна буржуазная риторика, поддерживающая столь богатую и обогащающую палитру добродетелей. Буржуазные инновации, поддерживаемые такой риторикой, возвысили бедных всего мира. В масштабах реального облегчения бедности от нововведений типа "позвольте", которые практиковались в Англии в XIX веке и сегодня в таких странах, как Китай и Индия, политика и программы, направленные на бедных, часто оказываются не слишком полезными. Капельки личной или религиозной благотворительности, иностранная помощь от государства к государству или помощь от ваших добрых друзей из среднего класса часто были незначительными по размеру, а нередко и вовсе наносили ущерб бедным или разворовывались богатыми по пути к бедным. Нельзя объяснить рост реальных доходов в богатых странах, таких как США или Италия, скажем, в десять раз с 1900 г., ссылками на законы о восьмичасовом рабочем дне или защиту женского труда (например, американское защитное законодательство 1920-х годов, запрещавшее женщинам работать более восьми часов, что не позволяло им стать контролерами, приходящими рано и уходящими поздно). И если бы законы о минимальной заработной плате могли объяснить десятикратный рост доходов, это было бы замечательно - взрыв реального дохода, вызванный запретом определенных операций, да еще и простым актом парламента. К сожалению, деятельность правительств не является таким чудотворным средством. Суды, здравоохранение, некоторые виды полиции, некоторые виды армии, законы о гражданских правах и, пока их не захватили бюрократия и профсоюзы, стремящиеся к пожизненному найму и большим пенсиям, государственные школы были прекрасными идеями. Однако большая часть современного обогащения приходится на инновации. Лишь незначительная часть - если она действительно положительна для бедных в целом - может быть поставлена в заслугу правительству или профсоюзам на рынках.
А возврат к полномасштабному централизованному плановому социализму или фашизму в том виде, в котором его до сих пор жаждут многие церковники на старых социалистических, старых националистических или новых экологических основаниях, будет катострофой. Об этом можно судить по человеческим результатам реально существовавших социализма и фашизма, господствовавших на значительных пространствах земного шара в течение двадцатого века. Удивительно, но либеральный капитализм, который левые и правые презирали в 1920-е годы как "желаемое за действительное", на который не возлагали больших надежд в 1930-1940-е годы и который в 1990-2000-е годы рискует (по выражению Фрэнсиса Фукуямы) надоесть людям и перестать его защищать, оказался успешным экспериментом. Было бы научно странно игнорировать материальные и духовные провалы полноценного социализма с 1917 года по настоящее время, от Союза Советских Социалистических Республик до КНДР, или полноценного фашизма с 1922 по 1945 год, с продолжениями после 1945 года в Испании и Португалии, в Ираке и Сирии. Точно так же было бы ненаучно игнорировать современные примеры рыночных инноваций в Китае и Индии или зачатки инноваций, начиная с риторических изменений на берегах Северного моря около 1700 г. и заканчивая фактором шестнадцать или сто.
С другой стороны, по тем же причинам, которые я привел здесь, не веря в то, что рост эффективности лежит в основе экономического роста в прошлом, я не считаю, что в ближайшем будущем неэффективность государства всеобщего благосостояния или профсоюзов с высокой численностью рабочей силы должна вызывать серьезные опасения - до тех пор, пока инновации, поддерживаемые достоинством и свободой буржуазии, не будут сильно повреждены. Треугольники Харбергера - это не путь к большому богатству, и, следовательно, потеря нескольких из них в результате экономически неэффективных соглашений не должна вызывать больших сожалений. Именно к такому выводу пришел Харбергер, что противоречит его (и моим) идеологическим пристрастиям. Пруденция - добродетель, и это хорошо. Но и другие из семи добродетелей - воздержание, справедливость, мужество, любовь, вера и надежда - тоже поддерживают инновации, если они носят буржуазный характер.