Берега Германского океана казались, скажем, в 98 г. н.э. маловероятным местом для расцвета городской жизни и буржуазных добродетелей. По крайней мере, Тацит так считал. Тацит утверждал, что германцы и дикие батавы среди них использовали в качестве денег скот, а не золото и серебро, "в знак ли божественной благосклонности или божественного гнева, я не могу сказать" (восхищаясь германцами, он критиковал цивилизованную жадность).² "Народы Германии никогда не живут в городах и даже не примыкают друг к другу своими домами", что резко контрастирует с многоквартирными домами римлян того времени.⁴ И он утверждал, что именно те, кого голландцы впоследствии считали своими предками, - батавы - были первыми среди германцев в воинской добродетели (virtute praecipui)⁴.
Так, современные голландцы, поклоняясь Тациту, назвали столицу своих завоеваний в Ост-Индии Батавией. Однако голландцы и бельгийцы, хотя и были достаточно воинственными в кабине Европы, не позднее XV века стали, я бы сказал, первым крупным североевропейским буржуазным народом. Голландская республика, северная половина Низких стран, та часть, которая успешно противостояла испанцам, была и даже остается "нацией" в свободном смысле слова. Несмотря на демонстрацию пьяного энтузиазма "Oranje boven" - "Долой оранж" - в официальный день рождения монарха, Голландия и по сей день не является столь националистической страной, как Англия и Франция. Современный мастер голландской истории Йохан Хёйзинга (его имя фризское) считал, что процветание Голландии обусловлено не воинственным духом древних батавов, не протестантской этикой, не духом капитализма, не современным национализмом, а средневековыми свободами - случайной свободной торговлей, обусловленной никчемностью голландских илистых земель до совершенствования техники управления водными ресурсами, и конкуренцией свободных голландских городов после распада каролингской централизации.⁵ Речь всегда шла о торговле, а не о сражениях. "Мы [голландцы] по сути своей негероичны, - писал Хёйзинга:
Нашему герою не хватает дикости и свирепости, которые обычно ассоциируются у нас с Испанией от Сервантеса до Кальдерона, с Францией "Трех мушкетеров" и Англией кавалеров и круглоголовых. . . . Государство, образованное зажиточными мещанами, живущими в достаточно крупных городах, и вполне довольными собой крестьянами и фермерами, - это не та почва, на которой расцветает то, что называется героизмом. . . . Независимо от того, высоко или низко мы летаем, все мы, голландцы, - буржуа: и адвокат, и поэт, и барон, и рабочий.⁶
В XVI веке смертоносность восстания против Испании лишила аристократию, которая в приморских районах северных Нидерландов и так была невелика. Многие аристократические семьи вымерли по логике того, что биологи-эволюционисты называют процессом Гальтона-Уотсона. Начните с небольшой аристократии английского типа, много воюйте, и в конце концов число выживших мужчин в знатной семье Берг легко достигнет поглощающего барьера на нулевой отметке. После того как северные нидерландцы уже в 1585 году заявили о своем неповиновении испанцам - хотя официально это было сделано только в 1648 году, - у них не было короля, и поэтому аристократия не могла быть обновлена.
Править оставалось только высшей буржуазии, классу крупных купцов и банкиров, очень высокому в таком компактном, урбанизированном месте, расположенном в устье трех крупнейших рек северо-западной Европы. Однако регенты, при всей их гордости гуманистической образованностью и жесткой опеке над простыми "жителями" без политических прав (inwoners), не были аристократами ни в собственном, ни в общественном мнении. Как и более ранние представители южной элиты Венеции и Генуи, они никогда не пренебрегали торговлей. Они не были в своем представлении ни солдатами, ни придворными. Все, что разделяло регентство с буквальной европейской аристократией, - это богатство и политическая власть. Это не "аристократия" и даже не дворянство в том смысле, в каком его понимали европейцы со времен первых греческих городов до Итонского колледжа и немецких юнкеров. Должности регентов не передавались по наследству в буквальном смысле слова. Регенты были деловиты и расчетливы. Они не стеснялись своих буржуазных или даже низменных корней - например, бюргермейстер Франц Хендриксзун Этгенс, коррумпированный строитель разросшегося Амстердама начала XVII века, как коррумпировался Чикаго в свой золотой век расширения в конце XIX века, начинал жизнь каменщиком.
Так сказать, никто не заметил, как грязевые болота превратились в богатые города, а когда Филипп II с герцогом Альвой и другими испанцами обратили на это внимание, было уже слишком поздно. Местом крупных европейских городов, правда, по-прежнему оставалось Средиземноморье. В 1500 г. три из (всего лишь) четырех городов Европы, превышающих современный Сидар-Рапидс, штат Айова (население 100 тыс. человек), были средиземноморскими портами, причем два из них - итальянскими: Венеция и Неаполь, а также Константинополь, четвертым был Париж. Из двенадцати в 1600 г. половина по-прежнему оставалась итальянской (например, Палермо и Мессина стали крупными городами)⁷ Однако показательно, что в середине XVI в. Антверпен, а к 1600 г. Лондон и Амстердам к 1650 г. временно вошли в число городов с населением более 100 тыс. человек, что свидетельствует о волнениях в Немецком океане.
К началу XVII века в крошечных Соединенных провинциях проживало полтора миллиона человек, в то время как в Великобритании - около шести миллионов, а во Франции - более восемнадцати миллионов. Соотношение численности населения составляло 1:4:12, но при этом 1 обеспечивала большую часть судоходства в Европе. А в абсолютных цифрах в 1700 г. в городах с населением более 10 тыс. человек проживало больше голландцев (около 360 тыс.), чем англичан, в четыре раза превосходивших их по численности. Соединенные провинции были буржуазными, все верно.
"Голландия - это страна, где ... ...прибыль [более востребована], чем честь" - так в 1673 г. Темпл завершил главу 5 своих "Наблюдений над Соединенными провинциями Нидерландов". Под "честью" Темпл подразумевал гордое дворянство или аристократию. Однако выгода, о которой больше всего мечтали, с точки зрения англичан лучшего сорта, была достигнута не за счет души голландской буржуазии. Быть буржуа не было грехом.
Вопрос в том, стала ли Голландия хуже по духу из-за того, что была очень буржуазной. В ненавидящей город, отвергающей торговлю риторике некоторых представителей христианства и аристократии, а сегодня - более или менее всех клерикалов, Голландия была бы полностью развращена богатством, заработанным на джине, пряностях, сельди и государственных облигациях. Она была бы "буржуазной" в худшем современном смысле этого слова. Была ли такая Голландия менее этична, чем ее средневековая сущность, или менее этична, чем современные ей общества с преобладанием аристократии, такие как Англия или Франция?
Что касается XVI и особенно XVII веков, а также независимого севера, а не юга Низких стран, удерживаемого Испанией, то я мог бы сослаться на книгу искусствоведа Саймона Шамы "Причинение богатства", в которой утверждается, что "северные, осушаемые польдерами голландцы боялись буквально утонуть", "в нищете и ужасе", что "было в точности уравновешено их страхом утонуть в роскоши и грехе. . различение правильных и неправильных способов наживания состояния, а также концепция богатства как управления им"⁸ Более полная история начинается раньше, на юге Низких стран, на суше. Изучавший голландскую литературу Герман Плей утверждает, что "добродетели, связанные [в XVI веке] с капитализмом и Реформацией, не были новыми... [но] уже более двух столетий задавали тон в Брабанте и Фландрии", расположенных к югу от собственно Голландии и Зеландии.⁹ Он изучал подъем городской литературы на юге Низких стран в 1350-1550 гг. Эта литература "играла активную роль в формировании, защите и распространении того, что стало называться добродетелями среднего класса, которые вращались вокруг ... практичности и утилитаризма". Эта добродетель была тем, что я и добродетельно-этическая традиция называем благоразумием - голландскоязычные жители Низких стран также называли ее благоразумием французского происхождения, используя романское слово, поскольку (как ни странно) германские языки всегда не имели точной параллели.¹⁰