В английской сказке Джек продает корову своей матери за глупую горсть бобов, и мать возмущена доверчивостью сына. "Неужели ты был таким дураком, таким болваном, таким идиотом, что отдал мою Милки-Уайт, лучшую доярку в округе и лучшую говядину в придачу, за горстку жалких бобов? (Она бьет его.) Получи! Возьми это! Возьми! Возьми!"¹⁵ Бобы, конечно же, оказываются волшебными, что снимает напряжение, возникшее у слушателей сказки в первом действии (представьте себе, что история Джека и бобового стебля резко заканчивается тем, что мать бьет его). Сам Джек с помощью бобового стебля забирается в логово великана, обманывает его, в конце концов, убивает и тем самым наживается сам. Эта история демонстрирует крестьянский взгляд на обмен - всегда обманывать, обманывать, обманывать, использовать любое преимущество, каким бы маленьким оно ни было. Никакой взаимной выгоды в этом нет. Обмен происходит с нулевой суммой: проигрыш великана - выигрыш Джека. Сравните, как Саймон Эйр находит разбитый голландский корабль. Мы находимся на кривой контракта экономиста. "Деревенская жизнь, - размышляет рассказчик-академик в романе Дж. М. Коетзи 1999 года о сельской местности Южной Африки, - всегда была делом соседей, замышляющих друг против друга". Первое впечатление рассказчика о своем соседе Петрусе, который пытается обмануть его в каждой сделке, таково, что этот человек, несмотря на восхитительное трудолюбие, "заговорщик, интриган и, несомненно, лжец, как и все крестьяне". Честный труд и честная хитрость"¹⁶.
По мнению аристократов, или подражателей аристократов, сделка тоже имеет нулевую сумму. В романе Джейн Смайли "Правдивые путешествия и приключения Лиди Ньютон" (1998) одержимый честью южанин в Куинси, штат Иллинойс, глубокой зимой 1840 года угрожает с оружием в руках владельцу магазина и торговцу скотом: "Гораций Силк, ты больше не будешь меня обманывать! Те мулы, которых я продал тебе за сто долларов, ты развернулся и продал Джеду Биндлу за два пятьдесят, и ты не отдал мне ни одной прибыли!" Представьте себе - купить по низкой цене, продать по высокой, а прибыль оставить себе. Бордерско-аристократический кодекс чести южанина требует жестокого удовлетворения. "Но тут вмешался отец Горация, - продолжает рассказчик, - и объяснил ему... роль посредника в любой торговой сделке". Это риторика янки и буржуа, которая, несомненно, помогла меньше, чем мать рассказчика, которая "шагнула вперед и уговорила [южанина] пройти дальше в магазин и согреться", с подразумеваемым приглашением к мирной, рыцарской галантности по отношению к женщинам, которое он принимает.¹⁷ Вся эта жульническая магия торговли давно возмущала людей. И это их тоже восхищало, когда они сами проворачивали такие сделки - с этой точки зрения это выгодная сделка, een goedkoop, говорят заговорщики-голландцы, "хорошая покупка". Я выиграл, а он проиграл.
Нулевая сумма - это стандартное мышление о моей и твоей выгоде. Это главная ошибка в экономическом мышлении на улице и в политике. Журналистское правило баланса в теле- и газетных материалах усилило эту ошибку, поскольку в каждой истории о прогнозируемом улучшении журналист считает необходимым найти того, кто скажет, что он от этого пострадал. В качестве примера можно привести отношение обычных журналистов к конкурирующему с такси Uber. Неудивительно, что нетрудно найти владельцев лицензий на такси стоимостью 300 тыс. долларов, готовых рассказать журналисту, что Uber - это изобретение дьявола. Журналист легко опускается до роли защитника монополиста, получившего государственную лицензию, от скандальной конкуренции человека с автомобилем.
Джон Д. Мюллер (опять же католический экономист) отмечает, что до недавнего времени предположение о нулевой сумме, выдвинутое Аристотелем и Аквинским, а теперь и Папой Римским Франциском I, было примерно верным - то есть до 1800 г.¹⁸ Лишь в последние европейские века на короткое время возникла последовательная риторика, призванная смягчить гнев против другой стороны в торговле. Она отчасти убедила часть людей в том, что торговля имеет положительную сумму. Это буржуазная сделка. В отличие от этого, как отмечает Мокир, "препятствия на пути любых технологических инноваций для ремесленника или фермера 1700 года практически немыслимы для читателя XXI века."Буржуазная сделка" в целом принимается современными людьми, хотя и подвержена вспышкам популистского возврата к крестьянскому или пролетарскому типу - или, если человек образован, к аристократическому презрению к торговле, или, если он высокообразован и является проводником евангельского христианства 1830 г., к теоретическому социализму.
Центральное место занимает отношение к торговле и совершенствованию. Представьте себе Древний Рим, в котором большинство мужчин были увлечены гаджетами, в котором ручной труд или работа на абакусе считались почетными (honestus), в котором обладатели аристократического статуса и других нетрудовых должностей обычно изображались ленивыми и глупыми, в котором инженеры и изобретатели были героями, в котором о предприимчивых миллионерах писали восхищенные биографии широким тиражом, - и вы представите себе Рим, в котором произошло бы Великое обогащение. Аналогично, с несколько иным перечнем контрфактов, для Китая эпохи Сун, скажем, или Аббасидского халифата. Напротив, великий эллинский инженер Архимед (ок. 287 г. до н.э. - ок. 212 г. до н.э.) заявлял, что "работа инженера и всякое искусство, служащее жизненным потребностям, невежественны и пошлы"²⁰ Благороднее разрабатывать военные двигатели для государства.
Один из двух основных историков промышленного Просвещения Маргарет Жакоб (второй - Мокир) объясняет отставание французских достижений в экономике преобладанием религиозной оппозиции протестанту Ньютону (и в пользу католика Декарта) в период господства иезуитов в среднем образовании до изгнания ордена в 1762 г., а также "преобладанием государства и армии в области [передового] технического и механического образования" даже в конце XVIII века.²¹ "Когда из школ [во Франции, в отличие от буржуазной Великобритании] выходили инженеры, получившие научную и механическую подготовку, они в подавляющем большинстве были аристократического происхождения... [и], как правило, становились военными слугами государства", а-ля Архимед. Одним из них, например, был мелкий аристократ с Корсики, окрещенный Наполеоном ди Буонапарте, который в 1784 г. окончил основанную в 1750 г. для менее состоятельных аристократов, предназначенных для службы в армии, Школу кадетов-жантийцев (обратите внимание на слово "жантийцы", буквально "высокородные люди").
Тем не менее Якоб хочет оспорить "шибболет в исторической литературе о французской индустриализации XVIII в." о том, что государство было препятствием, отмечая, что "французское государство до 1789 г. следует рассматривать как чрезвычайно заинтересованное в экономическом развитии, в некоторых случаях стремящееся содействовать ему"²². "Заинтересованность" государства была, конечно, но она была в значительной степени неэффективной, поскольку зависела от экспертизы сверху, а не от проверки торговли снизу, где находился народ. Якоб приводит свидетельства того, что огромный интерес к выбору победителей среди предложенных на рассмотрение усовершенствований и к награждению изобретателей пятидесятилетними монополиями ни к чему хорошему не привел. Только после революции было отменено, например, "жюри" Парижской академии при старом режиме, которое, как это ни удивительно, "оценивало промышленные новшества". Академии имели "право одобрять или отвергать самые разные проекты, такие как установка насоса на реке или новый способ ткачества". Сравните, как сегодня в Европе работает государство-регулятор. Такая централизация - хотя и привлекательная для рациональной и аристократической стороны Просвещения - плохо работала по сравнению с освободительной, буржуазной, эволюционной, laissez-faire, проверяющей торговлю идеологией, с таким энтузиазмом применявшейся в то время в Великобритании. Якоб сообщает, что "когда французские инженеры [эти аристократические военные слуги государства] посетили Британию в 1780-х годах, они были потрясены и поражены эгалитарным подходом [буржуазных] граждан к инженерам". В итоге Жакоб признает, что "мы должны включить символы рождения и власти - политическую культуру и систему ценностей старого режима", как бы теоретически государство ни было заинтересовано в содействии экономическому развитию. Культурная среда Франции на практике была враждебна улучшению положения дел с помощью торговли, во всяком случае, в той шкале сравнения, в которой преуспевала сравнительно свободолюбивая Великобритания.²³ Политика Франции была похожа на политику многочисленных современных государств, крайне заинтересованных в экономическом развитии своих граждан (и, возможно, нескольких правителей и их кузенов) путем детального регулирования торговли и тюремного заключения конкурентов спонсируемых государством монополий, таких как Uber.