Языческое отношение викингов к купцам не победило. Победили средиземноморские ценности. Например, в Англии конца XIV века Чосер положительно характеризует три наиболее почитаемых сословия: "A KNIGHT there was, and that a worthy man. ... . . Бедный парсон из города, / Но богат он был святыми мыслями и трудами. . . . С ним был паж, который был ему братом... Живший в мире и совершенном милосердии"¹⁸ Среди трех удостоенных этой чести нет ни одного купца. О двух десятках других паломников, упомянутых в "Общем прологе" (1387 г.) "Кентерберийских рассказов", Чосер отзывается в гораздо менее лестных выражениях. Правда, владелец "Табарда", наш хозяин, охарактеризован вполне доброжелательно ("a fairer burgher is there no one at Cheapside"). Пять городских ремесленников среднего рода, упомянутых вместе как одетые в братские ливреи (галантерейщик, плотник, ткач, красильщик и гобеленщик), тоже названы "честными мещанами", достойными "сидеть в гильдии на помосте" или быть олдерменами (имущества у них было достаточно, да и арендная плата), но больше в сохранившихся рассказах они не характеризуются - разве что буржуа Миллер в своей сказке потешается над плотником.¹⁹ Сержант закона был "осторожен и благоразумен", пользовался "большой известностью"²⁰.
Но четверо из пяти представителей солидного среднего класса - купец, рив (то есть управляющий имуществом своего хозяина), мельник и доктор физики - в "Общем прологе", что неудивительно для средневековой литературы, характеризуются как тщеславные, жуликоватые дельцы: Купец "постоянно возвещал о росте своего выигрыша"; "богач [Рив] хранил втайне", обделяя своего хозяина; "Мельник мог красть зерно и взимать с него пошлину в три раза"; Доктор "хранил золото, которое он выиграл [то есть заработал], в моровой язве. / Ибо золото в физике - это кордиал [то есть в медицине - лекарство]. / И потому он любил золото особое".
Этот тест не имеет большой силы, поскольку, за исключением трех почетных сословий и нескольких сердечных, безобидных или святых, все сословия у Чосера жадны. О не буржуазном религиозном деятеле, скупом продавце папских помилований, говорится, что он жаждет "получить серебро, как только может". Монах-попрошайка тоже имеет дело только с богачами и с удовольствием выслушивает исповеди людей с черствым сердцем, не способных по-настоящему сожалеть о своих грехах (вспомним "Придите, мастер Арно Тиссере, вы погрязли в такой роскоши!"), и "поэтому вместо плача и молитв / Люди должны давать серебро бедным монахам"²¹ и т.д. На протяжении всей "Повести" один класс обвиняет другой в жадности и лицемерии, дополненных похотью. Это, в конце концов, и есть главная шутка.
Вплоть до Реформации и в антиклерикализме вплоть до наших дней на обвинения в мирской коррупции купец отвечал, что, в конце концов, и священник в своем пышном облачении предается мирским удовольствиям, как и не должен. Папа Римский Франциск I в 2013 году отказался от шикарного жилья и маскарадных костюмов пап, чем поразил весь мир. Монах Чосера, любивший охоту, напротив, считает правила святого Бенедикта "старыми и несколько строгими": "он был лорд [примечание: лорд] упитанный и в добром уме".²² Персонаж "Купец" в "Сатире на три сословия в Шотландии" Дэвида Линдсея 1542-1544 годов, написанной через полтора столетия после Чосера, не защищает напрямую свою общественную полезность - как через два столетия после Линдсея в Шотландии, во времена Хьюма и Смита, он бы сделал это наиболее энергично - но большую часть своего сценического времени тратит на жалобы на персонажей-клириков, их многочисленные бенефиции (владение одновременно многими приходами без пастырского попечения над одним из них) и симонию (продажу церковных должностей).²³
Не следует увлекаться подобными литературными примерами. Как отмечает один из ведущих исследователей ранней итальянской коммерции, образное "изображение" купцов у Чосера, Боккаччо или других авторов "организовано сложной системой стереотипов и риторических образов, часто вытекающих из античных культурных моделей"²⁴ Например, одержимость купца в "Сатире" Линдсея грехами духовенства - стандартный для средневековой литературы поворот: одно сословие жалуется на другое, вместо того чтобы ответить на только что приведенные (предположительно, правдивые) обвинения в свой адрес. Это литературные произведения, имеющие, как говорят профессора литературы после Юлии Кристевой, "интертекстуальное" отношение к Горацию, Вергилию или чтецам Упанишад с их жалобами на погоню за богатством (при этом они, как, например, Гораций и Вергилий, прекрасно сидели на богатствах, заработанных своей поэзией и политикой в поддержку Августа). Литературные и другие тексты не являются в какой-то мере "объективными" репортажами с культурного фронтира. Тем не менее, историк Джеймс Дэвис, широко изучив свидетельства средневековой Англии, приходит к выводу: "Поразительно то, что в литературных и религиозных источниках практически нет положительных упоминаний о накоплении капитала, посредниках и розничных торговцах, предпринимательстве, развитии производства или даже экономическом росте"²⁵.
Спустя столетие после Чосера фламандско-английская пьеса "Эвримен" включает повторяющуюся метафору книги счетов жизни, из которой можно было бы ошибочно заключить, что коммерция и средний класс вызывают восхищение. Эвримен говорит Смерти: "All unready is my book of reckoning", а позже, когда он верит, что Киндред спасет его, "I must give a reckoning straight"²⁶ Его поступков в кредит недостаточно, как говорит сам персонаж по имени Good Deeds: "If ye had perfectly cheered me, / Your book of count full ready had be". Отправляясь в могилу, Эвримен говорит: "I must be gone / To make my reckoning and my debts pay."
Но вывод из всех этих разговоров о бухгалтерии к преклонению перед торговлей, конечно, ошибочен. Метафора баланса жизни перед Богом обычна во всех религиях, независимо от того, благосклонны они к буржуазной прибыли или нет. В частности, христианство, с самого начала враждебное коммерции, основано на метафоре искупления долга жертвой Христа. Греческое слово, используемое в Новом Завете для обозначения искупления, - аполутросис - было коммерческим (хотя, как отмечает историк Люк Гардинер, "изображение Маркионом Синопским [ок. 85-160 гг.] искупительных Страстей Христа как акта обмена, "покупки человечества у Творца", вызывало возмущение вплоть до поздней античности"²⁷). В конце пьесы Эвримен обращается к Иисусу: "Как ты меня купил, так и я тебя защищаю". И третьим из его земных товарищей, предавших его, после Братства и Родства, становится его любимый приятель Гудс. Эвримен сетует: "Увы, я любил тебя и веселился / Все дни моей жизни на товары и сокровища". На что Гудс отвечает, как в старые времена отвечал пророк Иоиль, и мессия Иисус, и до сих пор отвечают антиконсюмеристские клерикалы: "Это к твоей погибели, без лизинга, / Ибо моя любовь противоречит любви вечной". "Мое условие - душу человека убить". И это тоже, в древности, обычный литературный материал.