Впечатляющая работа Келли, О Града и Мокира, опубликованная в 2013 г., имеет ту же проблему. В ней промышленная революция объясняется более высоким качеством человеческого капитала в Великобритании.⁶ Мокир здесь отходит от своей приверженности идеям как причинам. Однако в статье убедительно приводятся доказательства того, что британские рабочие были более производительны, чем французские (и поэтому, как утверждает Роберт Аллен, не были более дороги в расчете на единицу продукции, чем французские рабочие). Но если два француза равны одному британцу, то что с того? Задача состоит не в том, чтобы объяснить 20 или 40-процентное повышение производительности труда на человека, которое вполне можно объяснить более высокой производительностью британцев с лучшей системой ученичества, а в том, чтобы объяснить 1 900-процентное повышение производительности труда, как минимум, в результате совершенно нового способа работы общества в целом. Уровень квалификации или энергии в расчете на одного человека не имеет значения, поскольку, скажем, Франция могла бы просто поручить двум мужчинам выполнять ту работу, которую в Британии делает один человек, без каких-либо потерь, ex hypothesi. Келли, О Града и Мокир, как и многие другие, возвращают нас к веберовской психологической истории "один человек за один раз" - или, в данном случае, к физиологической истории с тем же сюжетом. Но для объяснения Великого обогащения, а возможно, и промышленной революции нам нужны социологические причины, общеэкономические причины, способные объяснить действительно гигантский рост изобретательности.
Иными словами, в основе модели не должно лежать деление ядер, достижение порога, за которым, когда творческие люди сталкиваются друг с другом, реакция становится самоподдерживающейся. Скорее, это был лесной пожар. Хворост для творческого пожара лежал тысячелетиями, тщательно предотвращаемый от возгорания традиционными обществами и правящими элитами с лейками. Затем исторически уникальный рост свободы и достоинства простых людей вывел из строя лейки и поджег весь лес.
В небольшой неоклассической церкви Сан-Барнаба в Венеции в 2012 г. была организована выставка миниатюрных деревянных моделей механизмов войны и полета Леонардо да Винчи, а также дифференциальной передачи колес телеги. Надписи на моделях были мало осведомлены об истории науки и не давали, например, ответа на первый вопрос, который приходит в голову: Был ли Леонардо полностью оригинален, когда придумал, скажем, дифференциальную передачу для плавного поворота телеги? (Не был.) А китайцы за много веков до него придумали многие из тех же изобретений, например, повозки с парусом? (Да, они их использовали, как и весьма изобретательный Симон Стевин из Брюгге через сто лет после Леонардо, не зная о существовании тогда еще не обнаруженной "Записной книжки" Леонардо). Или, действительно, Леонардо учился у современников и более ранних деятелей? (Да, например, у математика Луки Пачоли, личного друга и учителя, и у инженера Мариано Таккола [1382 - ок. 1453], вдохновителя и модели, как в случае с водолазной маской).
Но второй вопрос, более актуальный в данном случае и также оставшийся без ответа на выставке, - почему не было подхвачено распространение практических и полупрактических идей Леонардо, как это происходило медленными темпами в Китае с начала первого тысячелетия до н.э. или, более того, как это произошло с сухопутной яхтой Стевина около 1600 г., которую принц Морис из Голландской республики и его друзья пустили в плавание по твердому песку пляжа Схевенинген? Леонардо в 1500 г., как и францисканец Роджер Бэкон (находившийся в заключении с 1277 по 1292 г. за "подозрительные новинки"), или арабы ранее, или китайцы гораздо раньше, был примером научного и инженерного интеллекта, в значительной степени подавленного до своего наивысшего расцвета, который наступил после 1700 и особенно после 1800 г. Условия для его восприятия в 1500 г., видимо, были неполноценными. После 1700 г. условия для его восприятия должны были внезапно и радикально улучшиться.
Уважаемый писатель Малкольм Гладуэлл говорит об "аутсайдерах" - людях, которых мы обычно называем "гениями" искусства и науки, спорта и бизнеса. Он утверждает, что "на самом деле их историю отличает не необыкновенный талант, а необыкновенные возможности".⁷ Общество с возможностями создает Билла Гейтса, Теда Уильямса, У. Э. Б. де Буа или Джейн Остин. Для этого не нужно менять природу человека. Требуется лишь социальное восхищение и социальное разрешение на профессию крутого компьютерщика, или превосходного бейсболиста, или новаторского социолога афроамериканцев, или гораздо лучшего, чем готический, писателя романов - чтобы очаровать молодого человека и заставить его заниматься, заниматься, заниматься, заниматься, и дать ему свободу. Гейтс, будучи еще подростком, имел доступ к компьютерному оборудованию Вашингтонского университета в Сиэтле. Гладуэлл продолжает: "Мы делаем вид, что успех - это исключительно вопрос индивидуальных заслуг. . . . [Мои] истории - это истории о людях, которым была предоставлена особая возможность упорно трудиться и воспользоваться ею, и которые достигли совершеннолетия в то время, когда эти необычные усилия были вознаграждены остальным обществом".⁸ Он приводит примеры, цитируя слова социолога К. Райта Миллса, "бедного мальчика, стремящегося к высокому деловому успеху... [Рокфеллер, Карнеги, Морган, Пульман, Армор, Гулд, Вейерхойзер и еще семь человек - одни из самых успешных бизнесменов в истории человечества, сумевшие воспользоваться преимуществами Позолоченного века.⁹ И напротив, "если вы родились в 1840-х годах, - говорит Гладуэлл, - вы все пропустили". Если Уатт, Крупп или Эдисон родился в XV или XIII веке, как да Винчи и Бэкон, он тоже пропустил это время. "Много цветов рождается, чтобы краснеть незаметно / И расточать свою сладость на воздух пустыни".
Глава 50. В целом, однако, буржуазия и ее проекты совершенствования были нестабильны
Однако еще до переоценки XVIII в. разговоры против извлечения прибыли были практически повсеместными. Конфуцианский мыслитель Ван Фучжи (1619-1692 гг.), чьи труды стали влиятельными в Китае спустя столетия после его смерти, вплоть до Мао, в книге "Всеобъемлющее зеркало" (1691 г.) заявил, что "купцы - это ловкие представители класса подлых [другой перевод - "мелких"] людей, и их разрушение природы человека и разрушение его жизни уже стали чрезвычайно серьезными... . . Они так глубоко погрязли в наживе, что их невозможно заставить двигаться в потоке джентльменов и китайцев".¹ Английская риторика того времени была схожей, хотя вскоре должна была измениться.
Таким образом, буржуазия всегда с нами, но буржуазия обычно была нестабильной. Браудель вновь зафиксировал неохотный триумф деловой цивилизации: "С годами требования и давление повседневной жизни [в Европе раннего Нового времени] становились все более настоятельными. . . . Поэтому с нехорошим изяществом она позволила переменам задвинуть ворота. И этот опыт не был свойственен Западу"². Даже во время судьбоносного перелома 1300-1776 гг. в Европе происходили де-буржуазии, отступления назад в риторику аристократии или церкви. Английский экономист Эдвин Кэннан, оглядываясь на 1926 год, писал