Предыдущий жилец, собиратель живописных полотен начинающих художников, искусно спрятавший альков за книжным шкафом, использовал его для хранения картин, ценность которых, впрочем, была весьма сомнительна и вряд ли могла привлечь внимание воров. Спасая полотна от влаги петербургского климата, он приказал обшить хранилище широкой дубовой доской.
Наличие тайника стало для Евгения Осиповича решающим аргументом в пользу выбора квартиры. Лучше и придумать было нельзя, однако Смальтышевский придумал.
После непродолжительного вояжа по Новгородской губернии пан вернулся в Петербург не один, а с двумя мастеровыми. Мужики были темные, неграмотные, но дело свое знали хорошо. Из соображений предосторожности Евгений Осипович привез их к дому под ночь, в ненастье, когда нельзя было разглядеть ни зги.
За три дня, работая безвылазно, они произвели в квартире определенные изменения: вынули из низа стены тайника несколько слоев кирпича и, не без самоличного участия Евгения Осиповича, установили в образовавшейся нише секретный механизм для отведения стены в сторону. Кроме того, прорезали в потолке люк, открываемый как изнутри, так и снаружи – на чердак. Ко всему прочему, мастеровые переложили разболтавшийся паркет в спальной, о чем Смальтышевский и имел удовольствие сообщить домовладельцу.
Такой же ненастной ночью пан отправил мужиков на вокзал, а вернувшийся на следующий день из деревни Федор так ничего и не узнал.
Смальтышевский взял со стола свечу, зажег ее и протиснулся в образовавшийся между шкафом и стеной проход. Опустившись на колени у стены и поставив свечу на пол, он привычно отсчитал по нижнему ряду 6-ую доску от левого угла направо и надавил на нее. Точно танцовщица, доска развернулась вокруг оси – и нижняя часть стены мягко уплыла в сторону, явив пану тайник меньший, спрятавшийся в тайнике большем. Евгений Осипович посветил внутрь, и огонь свечи легкими разноцветными лепестками осыпал кирпичные стены ниши, отразившись от царственно возвышающейся на постаменте расписной шкатулки.
Пан взял ее в руки и нежным пальцем провел по выпуклому, в виде солнца, замочку: светило ушло наверх, а вслед за ним, пустив золотую стрелу, равнодушно выплыл удлиненный янтарный глаз – и шкатулка открылась.
Зеркала зрачков пана расширились и озолотились, отразив пылающее в свете огня содержимое шкатулки. Стоя на коленях и сгорбившись, напоминая большую хищную птицу, любовно сложившую крылья над гнездом, он жадно созерцал разверзшиеся перед ним богатые россыпи и не мог оторваться от созерцания их.
Извивались, спутавшись в драгоценный сверкающий клубок, золотые змейки, подмигивающие сапфировым глазом; рубины – драгоценнее, чем сама кровь, возвышались над полукружиями серег; одетые в жемчужное кружево, выпукло переливались бриллианты.
Расправившись и порозовев лицом, он погрузил пальцы внутрь шкатулки и, ссыпая с ладони потоки искрящейся реки, извлек на свет Божий искусно выполненный талисман: толкающего солнце священного скарабея.
Пан погладил сапфировую спинку жука и прошептал: «Последнее дело – и уехать». Зашевелились лапки скарабея, защекотали ладонь, и рассеялось настоящее, словно сметаемый ветром туман: опустел людьми и исчез ненавистный холодный Петроград. Обратились в прах гранитные набережные и рассыпались мосты; иссякли фонтаны и распались, поразившись проказой, нежные мраморные статуи в Летнем саду; рухнули дворцы и истлели скверы и мостовые; зашатались бронзовые памятники и, упав, погребли под собой имена; а если что и осталось, то ушло в зыбкую топь, втоптанное бесконечным дождем, проросло деревьями, покрылось мхом.
Пропал город, и дом по улице Дворянской, и сам Евгений Осипович.
И стояло неподвижное солнце, зависшее над тонкой прерывистой цепочкой каравана верблюдов, качающих горбами и лениво плывущих под гортанные крики погонщиков; колыхались в адском мареве обожженные зноем и плетьми спины тысяч рабов, копошащихся, точно муравьи, меж исполинских камней и в изнеможении валящихся умирать; разливались и спадали благоденственные воды великой реки, оставляя после себя цветущие земли, вскормленные густым, черным, плодородным илом.
Зачарованный виденьями, Смальтышевский утратил счет времени. Вопреки явно проявляющимся в нем преступным наклонностям, в глубине души пан был романтик, мечтатель и поэт – так, во всяком случае, он полагал, и ни за какие деньги не согласился бы расстаться с рассыпающим волшебные сны сапфировым скарабеем. И даст Бог, не расстанется!
Встряхнувшись, он выбрал несколько безделушек и бережно спрятал их во внутренний карман, поставил шкатулку на место и закрыл тайник.