Петра в ответ что-то горячо зашептала ей на ухо. Лариска слушала внимательно, потом взвизгнула и расцеловала её в губы.
— Петруся, ты прелесть! Как же я сразу не допёрла!
Немедленно было послано за Иваном Грёзным — модным московским кутюрье. Льва Николаевича Грёзный обмерил с головы до пят — и к вечеру камергерский мундир был готов. Примерили — сел, как влитой. Для солидности нацепили какой-то старинный орден с бриллиантами из Грановитой палаты - фигура вышла весьма представительная. Мономахову ермолку Петра, поморщившись, велела снять.
К утру запущенный слух уже облетел весь ближний круг — банкиров, нефтегазовых аферистов, богатых бездельников. Расселись с важным видом в приёмной великой княжны Московской, бросая друг на друга искоса ревнивые взгляды. У каждого в ногах — пухлый кейс с шифром. Вот золочёные двери бесшумно распахнулись — и наследница престола предстала их взорам, восседая на возвышении за массивным столом. Петра в кардинальском облачении сидела ошую, а камергер князь Романов-Парижский — одесную великой княжны. Процедура прошла быстро и без затей — к обеду уже все отмечали по домам — кто своё баронство, кто графство, а московский осетин Казбек Диролов даже умудрился сделаться милордом. «С детства сплю и вижу, что я милорд — мамой клянусь!» — ныл он, пока Лариска — добрая душа, не сжалилась. Но и обошлось же это ему! Наскоро перекусив, троица до вечера была занята пересчитыванием и сортировкой купюр — евро к евро, амеро к амеро. Вышло настолько нехило, что Лариске пришлось опять нанюхаться колумбийского снежка — чтобы крыша не съехала. Она даже в кино не видала сразу столько бабла.
— И это всё наше?
— Твоё, моя птичка! — Петра ласково потрепала её по щеке. — Мне чужого не надо. Царствие моё — не от мира сего. А дедушке — орденок оставь на память, ну, и пенсион назначь пожизненный камергерский. Ему сразу много — вредно, как бы не забаловал. Да, имей в виду — они всю неделю будут подтягиваться — так что, Ларсёнок — готовь сундуки!
Изю Сыркова Лариска возвела в княжеское достоинство бесплатно — пусть чувствует. Не пристало же, в натуре, за смерда замуж идти! А вот ни премьер Петин, ни президент Медунов — те отчего-то за титулами не явились.
— Или у них с бабосами туго? — возмущалась Ларсик, меряя каблучками Тронный зал. — Да я бы им и таксу скинула на бедность.
— Наплюй, — убеждал Сырков, прикладываясь к надушенной ручке, — пускай дуются по своим углам, как мыши на крупу. Глядишь, и полопаются со злобы.
Он теперь уже по-новому смотрел на свою наречённую: сделать за неделю из воздуха триста шестьдесят мультов новых американских денег — да эта оторва далеко пойдёт. А Петина с Медуновым — обоих пора на свалку! Порулили — будя! Последнюю фразу он, задумавшись, проговорил вслух.
— На свалку! На свалку! — запрыгала, хлопая в ладоши, Ларсик. — Нет, давай лучше не так. — Тут Макс кричал — Ленина на свалку. Давай Ленина на свалку — а Петина в мавзолей. Там всего две буквы поменять — и пусть народ зырит. Бабки за вход — чур, мне на конфетки, это я придумала!
— Хм… Да ты у меня и вправду — мозг нации! — Сырков рассеянно чмокнул её в лобик и, о чём-то глубоко задумавшись, вышел.
Через два дня Василий Васильевич Петин на даче в Горках-13 бился в тихой истерике у телевизора. Манифестации национал-патриотов, монархистов и примкнувших к ним студентов и старух несли по всему городу хоругви с ликами русских царей, среди которых выделялась размерами растиражированная Лариска — в русских латах, горящим праведным гневом взором кошачьих глазок она озирала с коня толпу, подобно новой Жанне д'Арк. Подпись под плакатом гласила:
«Ленина на свалку — Петина в мавзолей!»
Это же скандировала толпа.
— Куда милиция смотрит? — взвизгнул шёпотом Василий Васильевич, сверля тухлым взглядом вошедшего референта. Тот опустил глаза.
— Милиция, как вам известно, вся в подчинении градоначальника графа Лажкова. Граф лично дозволил манифестацию.
— Силы безопасности? Федеральная служба охраны?
— Вчера разоружены оккупационной властью, как экстремистские организации. Все разбежались, Василь Василич.
Петин понял, что это конец.
— Медуновские штуки. Спелся с этими мерзавцами! — проскрипел он, давясь собственным голосом. — А что это у вас в петлице, товарищ Скоцкий?
— Медунов сбежал, полковник. В петлице у меня — портрет государыни, — отчеканил, бледнея, референт. — И её высочайшим повелением, полковник, я, граф Скоцкий, вас арестую… Оружие на стол! — выкрикнул он вдруг страшным, дотоле неслыханным от него, басом. Петин пошатнулся в кресле, левый глаз его закатился куда-то под лоб, и он начал, дёргаясь, сползать на ковёр.