ГЛАВА 4
Ищейки рыскают в лесу,
летят во весь опор.
Но громко девушка поёт
В Тинвальде среди гор.
Вика в сугробе почувствовала, как струйки холода, просачиваясь сквозь мех стриженой норки, потихоньку начинают доставать до самых интимных мест тела. Не хватало ещё застудить. Она размазала по лицу слёзы пополам с несмываемой косметикой от «Луи Вюиттон», и решила глянуть, что это за твёрдое врезалось ей в крепко зажатый кулачок. Хвала Всевышнему, это оказалась заветная табакерка. Вика по жизни ненавидела старые вещи, но антикварная золотая кокаинница, вроде как бы от самого Фаберже, что косвенно подтверждалось её яйцевидной формой, была подарком отца. Ей захотелось прямо здесь открыть и закинуться по самые придатки — кокос это то самое, что сейчас требовалось. Но её остановил чей-то пьяноватый возглас:
— Ха! Серый, гляди, Вика Солнцева в сугробе сидит.
— Отвали, меня с пива припёрло.
Вика подняла растушёванное лицо, и увидала две удаляющиеся в сторону тёмного проёма арки широченные спины в каких-то безобразно лоховских прикидах и даже — о ужас! — ушанках, какие в Москве носят одни азерботы. Народу на площади толпилось много, и народ был слишком озабочен своим праздником, чтобы обращать особое внимание на сидящую в сугробе и, очевидно, пьяную девку. На секунду захотелось окликнуть тех, узнавших её — но ушанки! И, опять же, а что дальше? Предложат прокатиться в сауну? Нет, пусть проходят. Она, барахтаясь в полах шубы, выбралась из сугроба и, отряхиваясь на ходу, гордым шагом устремилась в проход, противоположный тому, куда удалились лохи. Оба эти прохода на самом деле сходились в одной, самой укромной точке за домом, излюбленном месте всех тех, кто мечтает об уединении в объятиях шумной толпы. Вика зашла за самый тёмный, покрытый наростами жёлтого льда выступ дома и, открыв отцовский сувенир, щедро загрузила обе ноздри порошком. Попёр приход. Но её обострившееся восприятие насторожило недвусмысленное кряхтение, раздавшееся из тёмного подъезда. Следом — завоняло не по-детски. И тут сзади чья-то тяжёлая ладонь опустилась ей на плечо.
— Серый! Это опять она.
— Кто ещё? — прокряхтело из двери натужно.
— Да Вика Солнцева! — и чья-то неразличимо широкая харя развернула Вику за плечо и бесцеремонно приблизилась, очевидно, чтобы получше разглядеть. Пахнуло трёхдневной пивной тошнотиной.
— Спроси, у неё газета есть?
— Слышь, пупсик. Серёга спрашивает, газета есть?
— Пусти меня, урод! — Вика рванулась, оставляя рукав шубы в цепко сжатом кулачище.
— Что, шубейку решила нам с Сергей Николаичем жертвовать? Ценим, барыня, ваш порыв! А автограф будет? — и здоровяк принялся помогать Вике освободиться от эксклюзивного изделия…
И тут Вика вспомнила… Серёга. Ну да, так его звали. Когда они с Танькой Шпак, две густо накрашенные под бывалых дам четырнадцатилетние ссыкушки в материнских шубах, сбежав от охраны, отправились в поисках приключений в некое злачное заведение. Уже не в первый раз, и обычно всё обходилось лёгкой щекоткой нервов и поцелуйчиками по углам с неизвестными мачо. Но тут после легкого флирта они с Танькой очнулись вдруг в мчащемся куда-то за город грязном джипе с двумя тяжело молчащими качками. Её кавалера звали Серёгой. В сауне они обе пьяно ревели, просясь домой, пугали родителями. Всё было тщетно. Возвращались под утро, ловя на трассе попутки… Дома договорились молчать, но мать, конечно, всё поняла. Серёга… Серый… В этом имени для неё с тех пор сосредоточилась вся гнусность этой дебильной жизни. И все похождения потом — были просто неумелой попыткой отомстить. Кому? Родителям — лощёным ворам? Жизни-лжизни кромешной? Всем этим потным самцам?