А тех, что на берег вскарабкались, – партизаны тут же перещёлкали: собрали всех в кучку и порешили разом.
Такой вот рассказ дед мне поведал.
А я и задумался. Крепко.
Вдруг слышу – бубенец мой звенит, аж заходится. Я бегом на причал – удило ходуном ходит, вот-вот с упора соскочит… Подсекаю, подматываю
– чую: тяжело идёт, не вываживается… В общем, потратился я порядком, пришлось в воду сигать – подсачиком-то я так и не обзавёлся… Однако, чудный пеленгас попался (мы его потом с дедом на углях в моей буржуйке оприходовали).
Возвращаюсь в кофейню с уловом. Вешаю рыбину на оконный крючок.
Посетители кивают и цокают.
Закат тем временем догорел, только рыжими перистыми лоскутами ещё кое-где остался – да и те, нежные слишком, растаяли в минуты. У оконной рамы занялось тихое свечение: на блёстках крупной чешуи, с лишайчиками налипшего песка, сползает закатный отсвет. Вдруг тяжёлый эллипсоид рыбины, благодаря восхищённой рассеянности взгляда, снимается с кукана и плывёт в потемневших глазах головокружительной линией женских бёдер…
Чайки постепенно, опадающими кругами оседают на воду – и, смотрю, булочник сонный в пекарню на смену ночную поплёлся…
И говорю вдруг Йоргасу:
– Это дело срочно поправить надо. Не потому, что там что-то по вашей личной вине недоделано. Вам тогда не с руки доделывать было – оасно. А сейчас – ничего, справиться можно.
Известно ли вам, продолжаю, что в лагерях вроде Треблинки, Майданека
– фрицы женщинам волосы обрезали и утиль этот набивочным фабрикам посылали. Там из них матрасы варганили. А те шли в основном на подводный флот, как привилегия, вроде усиленного пайка – чтоб ещё мягче матросы под водой дрыхли. Так вот, говорю, надо здесь справедливость восстановить, хоть частично – в рамках одной лодки хотя бы. Я, говорю, как представлю, что там, на дне, фашисты на волосах наших женщин лежат – в глазах темнеет. Важно ведь это очень
– святое от будничного отделить…
А Йоргас смотрит вприщур – не на меня, на море – и вроде как капелька у него в уголке глаза мелькнула…
На том и порешили. Нарисовал мне Йоргас подробно, как добраться до этой заветной бухточки: тропинки к самой воде там нету – скалы кругом, и с них почти нет прохода, разве что для альпинистского навыка.
Следующей ночью, перед рассветом, съездил я туда на такси на разведку, вроде как рыбу половить, – и удочки для отводу взял.
Как светать занялось – страховку к валуну приладил, закрепил: без труда особого на берег стравился. Целый день провёл я в этой бухте – чудеснейшим местом она мне показалась: загорал, купался, стишок один даже нацарапал. Пришел к выводу – отменно пустынное место: за весь день никого не встретил, и обзор с моря – очень укромный: скалы шатром в обнимку нависают, два домика обрушенных всего прилепились в запустении ландшафта на верхотуре, а у устья камень подводный стоит торчком высоченным.
Через день, увы, пришлось лететь мне внезапно по делам на Гидру – отвлёкся от дела, чертыхаясь. Что-то они тогда зачастили с переводами – уже пять раз сряду отлучался я за последний только месяц – а летать на гидроэтажерке, сами понимаете, – то ещё удовольствие. (Между прочим, отмечу в скобках один такой забавный перелёт, чтоб ясно стало, что не только мёд я пил в своей курьерской деятельности. Попали мы как-то на подлёте к Траксосу в суровые объятия грозового фронта. Мы – это человек десять пассажиров, плюс коза, которую один дедок перевозил, – сморчок чахлый в кепке, с подвижной нижней челюстью, что дико ходит-шамкает под щеками, будто культя под пиджаком… Ну, понятно, та еще обстановочка: видимость в низкой облачности – ноль, темь сверкающая в иллюминаторах полыхает, дверцу, на простую щеколду запертую, долбит, как будто неприятель снаружи рвётся, – а пилоты – в шторку, распахнутую в кабину, видно – положили оба ноги на штурвал, что-то из фляжки по очереди сосут и переговариваются, насчёт – сядем, не сядем, и хватит ли топлива, чтоб возвернуться.
Но самым страшным в этой истории была коза. Дедок её, чтоб зря не трепыхалась, распял на поводках меж лавок. Притом все уже по третьему гигиеническому пакету наполняют, рыгают и стонут тоскливо, как в застенке – желудочная вонь в салоне горькая, страшная стоит, а коза – странное дело – ни ме-ме, ни гу-гу, – только ссыт беспрестанно от страха. Все блюют взахлёб, самолет от объявшей его трясогузки ходуном бродит, молнии долбят так, что башка трещит – не то что только уши, – а коза – поминутно – фр-р-р-р, фр-р-р-р: отливает обильным потопом, уж почти по щиколотку всем достало. А я смотрю на всё это, сам блюю потихоньку и думаю: очень странно – откуда в козе такие запасы?! И это меня, как ни странно, мало-помалу спасает – в тких страшных делах главное – за что-нибудь, за самую глупость зацепиться, только чтоб с ума не сойти… Тем временем, смотрю – мы уже третий раз на посадку заходим – да всё без толку: нет визуального ориентира, а диспетчерский пеленг из-за помех не ловится. Слышу – пилоты переговариваются: со стороны моря в бухту не зайти – потому что шторм, на волнении сковырнёмся-опрокинемся, а со стороны посёлка садиться на ощупь – чревато: горы, вышка, домишки и так далее. Решили ещё раз попробовать, может, мелькнёт что. Дедок, между тем, молиться вздумал – как взвоет, заблеет псалмом: мочи нет слушать. И козу свою, ссыкунью, рукою дрожащей гладит. Вдруг слышу – пассажиры орут: – Крест! Крест! – Ну, думаю, спятили – знамение им мерещится. Однако, глянул сам в иллюминатор – а там, натурально – рукой подать, под крылом самым, – крест, увитый клоками тучи, как маяк в тумане, сверкает: торжественно – и жутко, потому как – впритык. Я ещё сообразить не спохватился – вдруг слышу: тр-р-р-рр, тр-р-р-рр, тр-р-р-рр. Оглянулся – а то коза на крупное перешла: гадит как заведённая – горошек из под куцего хвоста залпами, как уголь из забоя, пускает – а дерьмо тарахтит и в луже под ней булькает. Ну, думаю, теперь точно каюк. Однако ничуть – сели. Пилоты отлично местность знали: как крест сверкнул, они тотчас смекнули и на четвертый раз плюхнулись вдоль по склону горы в бухту прямым попаданием – на дыбы – осадили у самого причала. А коза, между прочим, концы всё-таки отдала: единственная потеря с того приключенья вышла. Как стянул ее дед по лесенке на дебаркадер, тут же на бок – плюх, завалилась, подёргалась четырьмя, поикала немного
– и кранты ей завинтились. И задумался я тогда: если люди страх такой пережить способны, а животина бессловесная, та – с копыт долой: то что же такое люди пред страхом Божьим – герои или чурбаны?!)
Отстрелявшись в тот раз, я вернулся и тут же купил водолазную снарягу.
Для начала потренировался на мелководье – под присмотром Йоргаса.
Смотрю – вроде как получается: глубины не боюсь, спазм от страха на горло не наступает… Ещё через неделю Йоргас взял у рыбака-приятеля моторку, и свезли мы ночью костюм и баллоны в бухту – и в камнях незаметно сховали.
На следующий день на рассвете облачился я по полной форме – баллон запасной взял, альтиметр, часы, кирку-захват и сетку для находок.
Для начала нырнул и тут же в камнях, чтоб обвыкнуть, пошарил.
Красота-а, надо сказать, предстала мне неописуемая: рыбки-медузы плавают, зависают, шевелятся, скат-кардинал промахал капюшоном, нежные водоросли рсалочьими волосами танцуют – кругом мир совсем потусторонний… Ещё мне почудилось, что мордочка ската ужасно похожа на рожицу нетопыря, без ушей только. В общем, так я загляделся, что и забыл – зачем нырял. Но вспомнил.