— Ну, ладно, берите, — махнул рукой Фуро.
В тот же вечер начались военные учения.
Это происходило на лужайке, перед церковью. Горжю, подпоясанный шарфом, в синей рабочей блузе, лихо проделывал ружейные приёмы, выкрикивая слова команды грубым голосом:
— Подтяни брюхо!
Бувар, едва дыша, втягивал живот и выпячивал зад.
— Нечего загибаться, стойте прямо, чёрт подери!
Пекюше вечно путал ряды и шеренги, оборот направо, полуоборот налево. Особенно жалкий вид был у школьного учителя: этот низенький, тщедушный человечек с русой бородкой шатался под тяжестью ружья, задевая штыком соседей.
Новобранцы носили драные штаны всех цветов, грязные портупеи, старые куцые мундиры, из-под которых вылезала рубаха; каждый оправдывался тем, что «ему не на что одеться». Объявили подписку на обмундирование для неимущих. Фуро оказался сквалыгой, зато женщины расщедрились. Г‑жа Борден пожертвовала 5 франков, хотя ненавидела республику. Граф де Фаверж обмундировал двенадцать солдат и не пропускал ни одного занятия. После учений он усаживался в соседней закусочной и угощал вином всякого, кто туда заходил.
В те дни важные господа всячески заигрывали с простонародьем. На первом месте были рабочие. Каждый считал за честь к ним принадлежать. Они становились знатным сословием.
В самом округе жили главным образом ткачи, другие работали на ситценабивных мануфактурах и на новой бумагопрядильной фабрике.
Горжю завлекал их своими дерзкими речами, учил боксу, а кое-кого водил выпить к г‑же Кастильон.
Но крестьян было больше, чем рабочих, и граф де Фаверж в базарные дни заводил с ними разговоры, прогуливаясь по площади, справлялся об их нуждах, старался склонить на свою сторону. Крестьяне слушали да помалкивали; подобно дяде Гуи, они были согласны на любое правительство, лишь бы им снизили налоги.
Горжю своей болтовней добился большой популярности. Пожалуй, его могли выбрать в Национальное собрание.
Граф де Фаверж тоже мечтал стать депутатом, но старался этого не показывать. Консерваторы колебались между Фуро и Мареско. Так как нотариус был связан своей конторой, то кандидатом наметили Фуро — этого грубияна, этого кретина, — к великому возмущению доктора.
Вокорбей тяготился службой в провинции и тосковал о Париже; сознание неудавшейся жизни угнетало его и придавало ему угрюмый вид. На посту депутата перед ним откроется широкое поприще, он наверстает упущенное! Он изложил письменно свои политические принципы и прочёл Бувару и Пекюше.
Те одобрили декларацию, заявив, что разделяют его взгляды. Однако сами они писали не хуже, лучше знали историю, имели такое же право заседать в Палате. Почему бы нет? Только кто из них двоих более этого достоин? Начались взаимные уступки.
Пекюше признавал превосходство друга.
— Нет, нет, это тебе больше подходит, у тебя такой представительный вид!
— Пожалуй, зато ты гораздо смелее, — возражал Бувар.
Так и не сделав окончательного выбора, они всё же составили план действий.
Честолюбивое стремление стать депутатом распространилось, как зараза. Об этом мечтал и капитан в полицейской фуражке, попыхивая трубкой, и школьный учитель в классе, и даже аббат, в перерыве между молитвами, едва удерживался, чтобы не шептать, воздевая глаза к небу:
— Господи! Сделай меня депутатом!
Вокорбей, поощрённый похвалами Бувара, отправился к Герто и поделился своими надеждами.
Капитан не стал церемониться. Доктор, конечно, человек известный, но его недолюбливают коллеги, в особенности аптекари. Все они выступят против него, а деревенский люд не захочет выбирать господ; к тому же он лишится лучших своих пациентов. Напуганный этими доводами, Вокорбей пожалел, что поддался слабости.
Не успел он уйти, как Герто поспешил к Плаквану. Они же оба старые вояки, надо помогать друг другу! Но сельский стражник, всецело преданный Фуро, отказал ему в поддержке.
Тем временем священник убедил де Фавержа, что его час ещё не настал. Надо подождать, пока республика истощит свои силы.
Бувар и Пекюше доказали Горжю, что ему не одолеть коалицию крестьян и буржуа; они поселили в нём сомнения, подорвали веру в себя.
Учитель Пти из хвастовства проговорился о своей мечте. Тогда Бельжамб пригрозил ему, что в случае провала его неминуемо уволят.
Наконец сам кардинал приказал священнику сидеть смирно и никуда не соваться.
Оставался Фуро.
Бувар и Пекюше повели против него кампанию; напоминали всем об его нерадивости в деле с ружьями, о запрещении открыть клуб, об отсталых взглядах, о скупости, и даже внушили дяде Гуи, будто мэр жаждет восстановления старого строя.
Как ни плохо разбирался крестьянин в этом вопросе, он питал к старому режиму лютую ненависть, унаследованную от предков, и потому настроил против Фуро всех своих родственников — свояков, зятьёв, двоюродных братьев, внучатых племянников — целую ораву.
Горжю, Вокорбей и Пти довершили поражение мэра, расчистив таким образом путь для Бувара и Пекюше, которые неожиданно получили шансы на успех.
Друзья кинули жребий, кому из них быть депутатом. Жребий не выпал никому, и они пошли посоветоваться с доктором.
Вокорбей огорошил их известием, что Флакарду, издатель Кальвадоса, уже выставил свою кандидатуру. Бувар и Пекюше были глубоко разочарованы; каждый был в обиде не только за себя, но и за друга. И всё же политические страсти разгорелись у них в душе. В день выборов они наблюдали за подсчётом голосов. Флакарду одержал победу.
Граф возлагал теперь надежды на национальную гвардию, но так и не получил эполетов командира. Жители Шавиньоля почему-то предпочли Бельжамба.
Этот странный и неожиданный выбор доконал Герто. Правда, он пренебрегал своими обязанностями, ограничиваясь тем, что изредка посещал строевые занятия и делал замечания. Всё равно! Какая чудовищная несправедливость — предпочесть жалкого трактирщика отставному капитану Империи! После вторжения в Палату 15 мая он сказал:
— Меня ничто больше не удивляет, если в столице раздают военные чины так же, как у нас!
Началась реакция.
Все повторяли россказни об ананасных пюре Луи Блана, о золотой кровати Флокона, королевских оргиях Ледрю-Роллена; провинция откуда-то знает всю подноготную парижской жизни, и обитатели Шавиньоля не сомневались в коварных планах правительства и верили самым нелепым слухам.
Граф де Фаверж зашёл как-то вечером к аббату и сообщил о прибытии в Нормандию графа Шамбора.
Фуро пустил слух, будто Жуанвиль собирается натравить своих моряков на социалистов. Герто уверял, что Луи Бонапарт скоро станет консулом.
Фабрики не работали. Бедняки целыми толпами бродили по деревням.
Однажды воскресным утром, в первых числах июня, в Фалез неожиданно прискакал жандарм. Он принёс известие, что на Шавиньоль идут рабочие из Аквиля, Лифара, Пьерпона и Сен-Реми.
Жители стали поспешно запирать ставни, собрался муниципальный совет и постановил во избежание кровопролития не оказывать никакого сопротивления. Жандармам было приказано затвориться в казармах и не показываться на улицу.
Вскоре послышался неясный гул, словно приближалась гроза. Стёкла задребезжали от громкой песни жирондистов, на дороге из Кана показались шеренги запыленных, потных, оборванных людей; они шли, держась под руки, и мгновенно заполонили площадь. Поднялся страшный шум.
В залу мэрии ворвались Горжю и двое рабочих. Один из них — тощий, с испитым лицом, в дырявой вязаной фуфайке с распустившимися петлями. Другой — чёрный от угля, должно быть, машинист, с жёсткими волосами, густыми бровями, в верёвочных туфлях. Горжю был в короткой куртке, накинутой на плечо, как у гусара.
Все трое остановились у покрытого синим сукном стола, за которым сидели бледные от страха члены муниципального совета.
— Граждане! — сказал Горжю. — Мы требуем работы.
Мэр весь дрожал и не мог выговорить ни слова.
Мареско ответил за него, что муниципалитет немедленно рассмотрит вопрос, и как только делегаты ушли, советники начали лихорадочно строить планы.