Она вынула из кошелька пять франков.
— Ты мне их скоро вернёшь. Чуточку терпения! Ведь он теперь в параличе! Подумай хорошенько! А если хочешь, пойдём в часовню Круа-Жанваль, и там, любовь моя, я перед пресвятой девой поклянусь, что выйду за тебя, как только он умрёт!
— Да муж твой и не собирается умирать!
Горжю пошёл от неё прочь. Она нагнала его, стала цепляться за его плечи.
— Возьми меня с собою! Я буду твоей служанкой. Ведь нужен же тебе кто-то. Только не уходи! Не бросай меня! Легче умереть! Убей меня!
Она валялась у него в ногах, ловила его руки, целовала их; чепец свалился у неё с головы, потом упал гребень, и её короткие волосы разметались. Они были седые на висках. Она смотрела на него снизу вверх, вся в слезах, с покрасневшими веками и припухшими губами; он так озлобился, что оттолкнул её.
— Отвяжись, старуха! Прощай!
Она поднялась, сорвала с груди золотой крестик и кинула ему вслед:
— Вот тебе! Сволочь!
Горжю удалялся, постёгивая тросточкой ветки деревьев.
Госпожа Кастильон не плакала. Рот у неё приоткрылся, взгляд погас; она стояла неподвижно, окаменев от отчаяния; она была уже не живым существом, а всего лишь развалиной.
То, что подсмотрел Пекюше, было для него словно открытием мира, целого мира с ослепительным сиянием, беспорядочным цветением, океанами, бурями, кладами и бездонными пропастями. От этого мира веяло ужасом? Ну что ж! Он стал мечтать о любви, ему захотелось испытать такую же страсть, какая владела этой женщиной, самому внушать её.
Всё же он ненавидел Горжю и однажды в казарме еле удержался, чтобы не выдать его.
Он чувствовал себя униженным при виде тонкой талии любовника г‑жи Кастильон, его пушистой бороды, изящных завитков на висках; ведь у него-то самого волосы липли к черепу, как мокрый парик, туловище, облачённое в какую-то хламиду, напоминало диванный валик; у него недоставало двух зубов и вид был хмурый. Он считал, что судьба к нему несправедлива, что он обездолен и что друг разлюбил его.
Бувар каждый вечер оставлял его в одиночестве. После смерти жены ничто не мешало ему подыскать себе другую, и теперь она холила бы его, вела бы хозяйство. Правда, он состарился, теперь уже поздно думать об этом.
Бувар, однако, взглянул на себя в зеркало. Щёки его не утратили румянца, волосы курчавились, как и прежде, все зубы были целы, и при мысли, что ещё может понравиться, он почувствовал прилив молодости. В памяти его возник образ г‑жи Борден. Ведь она заигрывала с ним: первый раз — во время пожара скирд, второй раз — у них за обедом, потом в музее, когда он декламировал, а недавно она, забыв обиду, приходила три воскресенья подряд. И он отправился к ней, потом стал бывать чаще в надежде увлечь её.
С тех пор как Пекюше обратил внимание на молоденькую служанку, черпавшую воду из колодца, он стал чаще заговаривать с нею; подметала ли она коридор, развешивала ли белье или орудовала кастрюлями, он не мог вдоволь налюбоваться ею и сам удивлялся своим чувствам. Он пламенел и томился, словно вновь стал подростком; воспоминание о г‑же Кастильон, обнимающей Горжю, преследовало его.
Он стал расспрашивать Бувара о том, как ведут себя распутники, когда хотят покорить женщину.
— Делают подарки, угощают в ресторанах.
— Так, так. А дальше?
— Некоторые женщины делают вид, будто упали в обморок, чтобы их отнесли на диван, другие нарочно роняют носовой платок. Лучшие из них откровенно назначают свидание.
Бувар пустился в описания; они воспламеняли воображение Пекюше, как непристойные картинки.
— Первое правило — не верить их словам. Я знавал таких, которые казались святыми, а на самом деле были настоящими Мессалинами! Прежде всего — смелость.
Но смелым не становишься по заказу. Пекюше со дня на день откладывал решение, да и присутствие Жермены смущало его.
Надеясь, что она потребует расчёта, он заставлял её всё больше работать, не пропускал случая сделать ей замечание, когда она напивалась, вслух возмущался её нечистоплотностью, леностью и добился того, что ей отказали от места.
Теперь он был свободен!
С каким нетерпением ожидал он момента, когда Бувар уйдёт из дома! Как билось у него сердце, когда за Буваром захлопывалась дверь!
Мели шила за столиком у окна, при свече; время от времени она зубами перекусывала нитку, потом прищуривалась, чтобы продеть её в ушко.
Прежде всего он поинтересовался, какого рода мужчины ей нравятся. Такие, например, как Бувар? Вовсе нет; она предпочитает худых. Он осмелился спросить, были ли у неё любовники.
— Никогда!
Подойдя поближе, он любовался её тонким носиком, маленьким ртом, контуром её лица. Он говорил ей комплименты и призывал быть умницей.
Склоняясь над нею, он видел под корсажем белые выпуклости груди, от которых исходило тёплое благоухание, согревавшее ему щёку. Однажды вечером он прикоснулся губами к пушку на её затылке, и его охватил трепет, проникший до мозга костей. В другой раз он поцеловал её в подбородок и еле удержался, чтобы не укусить, так упоительна была её кожа. Она ответила на его поцелуй. Комната завертелась. Глаза его заволокло туманом.
Он подарил ей башмаки и часто угощал рюмочкой анисовой…
Чтобы помочь ей, он вставал спозаранку, колол дрова, разжигал плиту, простирал свою заботу до того, что вместо неё чистил обувь Бувара.
Мели не падала в обморок, не роняла платок, и Пекюше не знал, на что решиться; желание его распалялось от страха утолить его.
Бувар упорно ухаживал за г‑жой Борден.
Она принимала его несколько чопорно, затянутая в сизое шёлковое платье, которое потрескивало, как конская сбруя, и при этом для важности играла своей длинной золотой цепочкой.
Темою их бесед были обитатели Шавиньоля или «покойный её супруг», некогда судебный пристав в Ливаро.
Однажды она осведомилась о прошлом Бувара, желая узнать об «его юношеских проказах»; попутно она поинтересовалась его состоянием и тем, что связывает его с Пекюше.
Он восторгался порядком в её доме, а когда обедал у неё — тщательностью сервировки, изысканностью кухни. Вереница отменнейших блюд, прерываемых через равные промежутки бургундским, приводила их к десерту, и тут они подолгу потягивали кофей; г‑жа Борден, раздувая ноздри, окунала в блюдечко свою полную губу, осенённую тёмным пушком.
Однажды она вышла к нему в декольте. Плечи её обворожили Бувара. Сидя возле неё на низеньком стуле, он вздумал погладить её руки. Вдова разгневалась. Он больше не осмеливался, но охотно представлял себе её полные, изумительно упругие прелести.
Как-то вечером, когда стряпня Мели особенно опротивела ему, он с радостью направился в гостиную г‑жи Борден. Вот где ему следовало бы жить!
От лампы, прикрытой розовым абажуром, разливался спокойный свет. Вдова сидела около камина, ножка её выступала из-под подола платья. После первых же слов разговор иссяк.
Она смотрела на него, чуть прищурившись, томно и пристально.
Бувар не выдержал; он опустился на колени и пролепетал:
— Я люблю вас! Выходите за меня замуж!
Госпожа Борден глубоко вздохнула, потом кокетливо сказала, что он шутит, над ними, конечно, станут смеяться, это неразумно. Своим признанием он смутил её.
Бувар возразил, что они не нуждаются ни в чьём согласии.
— Что вас останавливает? Приданое? На бельё у нас одинаковая метка «Б». Мы сольём их в одну.
Такой довод ей понравился. Но одно важное обстоятельство не позволяло ей дать ответ до конца месяца. Бувар огорчился.
Она проявила чуткость и проводила его до дому в сопровождении Марианны, нёсшей фонарь.
Друзья скрывали друг от друга свои увлечения.
Пекюше рассчитывал, что его интрижка с прислугой останется тайною. Если же Бувар станет возражать, он увезёт её куда-нибудь, хоть в Алжир; там жизнь недорога. Но как ни был он поглощён своею любовью, всё же, строя такие планы, он постоянно думал о последствиях.