— То есть как для риторики?
— Конечно. А я ссылаюсь на историю. В Ирландии католики вспарывали животы беременным женщинам, чтобы завладеть младенцами!
— Вздор!
— И бросить их на съедение свиньям.
— Перестаньте!
— В Бельгии их закапывали живьём!
— Басни!
— Известны их имена!
— И всё же, — возразил священник, в негодовании тряся зонтом, — их нельзя считать мучениками. Нет мучеников вне церкви.
— Позвольте. Если заслуга мученика зависит от вероучения, которое он отстаивает, то почему мученичество доказывает превосходство этого вероучения?
Дождь стихал; до самой деревни они не проронили больше ни слова.
Но на пороге церковного дома аббат сказал:
— Мне вас жаль! Искренне жаль!
Пекюше рассказал Бувару о стычке, а часом позже, сидя возле пылающего камина, они читали Кюре Мелье. Его тяжеловесные опровержения возмутили Пекюше; потом, подумав, что он, пожалуй, недооценил героев, он перелистал страницы житий, посвящённые наиболее прославленным мученикам.
Как ревела чернь, когда они выходили на арену! Если же львы и ягуары оказывались чересчур смирными, мученики жестами и криками поощряли их. Обливаясь кровью, страстотерпцы улыбались, обратив взор к небесам; святая Перепетуя стала заплетать косы, чтобы не выдавать своих страданий. Пекюше задумался. Окно было распахнуто, ночь тиха, на небе сияло множество звёзд. В душе христианских мучеников, вероятно, происходило нечто такое, о чем мы уже не имеем представления, — ликование, божественный восторг. Пекюше, сосредоточенно размышлявший над этим, в конце концов сказал, что понимает их, что и он поступил бы так же.
— Ты?
— Разумеется.
— Шутки в сторону! Веришь ты или нет?
— Не знаю.
Он зажёг свечу. Потом сказал, обратив взор на распятие, висевшее в алькове:
— Сколько несчастных искало у него помощи!
И, помолчав, добавил:
— Его извратили. Виноват в этом Рим, политика Ватикана.
А Бувара церковь восхищала своим великолепием, ему хотелось бы в средние века быть кардиналом.
— Согласись, пурпур был бы мне к лицу.
Картуз Пекюше, положенный поближе к огню, ещё не просох. Расправляя его, Пекюше нащупал в подкладке какой-то предмет — из картуза выпал образок святого Иосифа. Они растерялись; случай казался им совершенно необъяснимым.
Госпожа де Ноар стала расспрашивать Пекюше, не чувствует ли он своего рода облегчения, радости, и своими вопросами выдала себя. Однажды, пока он играл на бильярде, она зашила ему в картуз образок.
Несомненно, она была в него влюблена; они могли бы пожениться; она была вдова, но он не догадывался о её любви, которая, быть может, составила бы счастье его жизни.
Хотя он был более предрасположен к вере, чем Бувар, она всё же препоручила его святому Иосифу, великому пособнику в делах обращения неверующих.
Никто лучше её не знал всевозможных молитв и милостей, которыми они вознаграждаются, действия реликвий, силы святых источников. Цепочка её часов была когда-то положена на оковы апостола Петра.
Среди её брелоков блистала золотая жемчужина — копия с той, в которой хранится слеза Христова в алуанской церкви; на мизинце она носила кольцо, в котором были волосы арского священника; она собирала для больных целебные травы, поэтому комната её напоминала не то ризницу, не то аптеку.
Целыми днями она писала письма, навещала бедных, расторгала незаконные сожительства, распространяла фотографии храма Сердца Христова. Некто посулил прислать ей «тесто мучеников» — смесь из воска пасхальных свечей и человеческого праха, вырытого в катакомбах; снадобье это применяется в безнадёжных случаях в виде пилюль или мушек. Она обещала дать его Пекюше.
Его покоробило от такого материализма.
Как-то вечером лакей из замка принёс ему целую корзинку брошюр, содержавших благочестивые речи великого Наполеона, меткие словечки кюре, сказанные им на постоялых дворах, рассказы о страшной смерти, постигшей многих нечестивцев. Г-жа де Ноар знала все это наизусть, не считая множества чудес.
Она рассказывала о чудесах нелепейших, бессмысленных, точно бог совершал их только для того, чтобы ошеломить людей. Её собственная бабушка положила однажды в шкаф сливы, покрыв их салфеткой; через год, когда она отворила шкаф, слив оказалось тринадцать, и они сами собой разместились на салфетке в виде креста.
— Попробуйте-ка это объяснить!
Так заканчивала она свои россказни, достоверность которых отстаивала с ослиным упрямством; а впрочем, это была славная женщина, весьма благодушного нрава.
Однажды она все же «вышла из себя». Бувар стал оспаривать чудо в Педзиле: ваза, в которой во время революции спрятали облатки для причастия, чудесным образом позолотилась.
— Может быть, на дне вазы образовался жёлтый налёт от сырости?
— Да нет же, говорят вам, нет! Позолота образовалась от прикосновения облаток.
В доказательство она привела свидетельство епископов.
— Они говорят, что это как бы щит… как бы покров над перпиньянской епархией. Да вы спросите у аббата Жефруа!
Бувар не выдержал и, полистав ещё раз своего Луи Эрвье, вместе с Пекюше отправился к священнику.
Они застали его за обедом. Рен подала им стулья, потом, по знаку хозяина, достала две рюмки и налила в них «розолио».
Бувар объяснил, зачем они пришли.
Аббат ответил уклончиво:
— Бог всесилен, а чудеса доказывают истинность религии.
— Однако существуют определённые законы.
— Это ничего не значит. Бог нарушает их, чтобы поучать, исправлять.
— Откуда вы знаете, что он их нарушает? — возразил Бувар. — Пока природа следует привычной дорожкой, никто об этом не думает, но стоит случиться чему-нибудь необыкновенному — и мы видим в этом руку божью.
— Возможно, что так оно и есть, — сказал аббат, — но что же можно возразить, когда чудо подтверждается свидетелями?
— Свидетели поверят чему угодно, бывают ведь и лжечудеса!
Священник покраснел.
— Конечно… случается.
— Как отличить их от истинных? А если истинные чудеса, приводимые в доказательство, сами нуждаются в доказательствах, то зачем на них ссылаться?
В разговор вмешалась Рен и наставительно, подражая хозяину, сказала, что нужно послушание.
— Жизнь мимолётна, зато в смерти жизнь вечная.
— Короче говоря, — добавил Бувар, глотая «розолио», — чудеса былых времен доказаны ничуть не лучше, чем нынешние; одни и те же доводы приводятся в защиту как христианских, так и языческих верований.
Кюре бросил вилку на стол.
— То были выдумки, повторяю ещё раз. Нет чудес вне церкви!
«Вот как! — подумал Пекюше. — Тот же аргумент, что и в отношении мучеников: учение опирается на факты, а факты — на учение».
Жефруа осушил стакан воды и продолжал:
— Вы отрицаете чудеса и в то же время в них верите. Двенадцать рыбаков обратили целый мир — вот, по-моему, прекраснейшее чудо!
— Вовсе нет!
Пекюше понимал это иначе.
— Монотеизм идёт от евреев. Троица — от индусов, Логос — создание Платона, Матерь-Дева — создание Азии.
Всё равно! Жефруа цеплялся за сверхъестественное, не допуская, что христианство имеет с человеческой точки зрения какое-либо основание, хотя и не отрицал наличия у всех народов предпосылок для христианства или для его искажений. Насмешливое безбожие XVIII века он ещё допускал, но современная критика с её холодной логикой приводила его в ярость.
— Я предпочитаю кощунствующего безбожника рассуждающему скептику!
Он взглянул на них вызывающе, как бы прогоняя их.
Пекюше вернулся домой грустный. Он надеялся согласовать веру с разумом.
Бувар дал ему прочесть отрывок из Луи Эрвье:
«Чтобы постичь бездну, разделяющую их, сопоставьте их аксиомы.
Разум говорит нам: часть содержится в целом, а вера отвечает: в силу пресуществления Христос, приобщаясь вместе с апостолами, держал тело своё в руках, а голову во рту.