— Прежде чем хулить Евангелие, особенно когда собственная жизнь небезупречна, надо самим исправиться…
— Исправиться?
— Небезупречна?
— Довольно, господа! Вы должны меня понять!
Граф обратился к Фуро:
— Сорель всё знает, ступайте к нему.
Бувар и Пекюше удалились, не простившись.
Дойдя до конца аллеи, все трое дали волю своему негодованию.
— Со мной обращаются как с лакеем, — ворчал Фуро.
Друзья сочувствовали ему, и он, несмотря на воспоминание о геморроидальных шишках, почувствовал к ним нечто вроде расположения.
В поле производились дорожные работы. Человек, руководивший рабочими, подошёл к ним: то был Горжю. Разговорились. Он наблюдал за мощением дороги, прокладка которой была одобрена в 1848 году; своей должностью он был обязан де Маюро, инженеру по образованию.
— Тому самому, который женится на мадмуазель де Фаверж! Вы, вероятно, там и были?
— В последний раз, — резко ответил Пекюше.
Горжю прикинулся простачком.
— Поссорились? Да что вы? Неужто?
Если бы они видели выражение его лица, когда пошли дальше, то поняли бы, что он догадывается о причине.
Немного погодя они остановились перед изгородью, за которой виднелись собачьи конуры и домик, крытый красной черепицей.
На пороге стояла Викторина. Поднялся лай. Из домика вышла жена сторожа.
Догадываясь, зачем пришёл мэр, она кликнула Виктора.
Всё было заранее подготовлено, пожитки детей увязаны в два узла, заколотых булавками.
— Счастливого пути! — сказала она. — Какое счастье избавиться от этой дряни!
А разве они виноваты, что родились от каторжника? Вид у них был самый смирный, и они даже не спрашивали, куда их ведут.
Бувар и Пекюше наблюдали за ними.
Викторина на ходу напевала песенку, слов которой нельзя было разобрать; на руке у неё висел узелок с вещами; она была похожа на модистку, несущую готовый заказ. Порою она оборачивалась, и Пекюше, видя её белокурые завитки и милую фигурку, сожалел о том, что у него нет такой дочки. Если бы вырастить её в других условиях, она со временем стала бы очаровательной. Какое счастье следить за тем, как она растет, изо дня в день слышать её щебетанье, целовать её, когда вздумается! Чувство умиления, идущее из сердца, увлажнило его взор и стеснило грудь.
Виктор по-солдатски закинул себе узелок на спину. Он посвистывал, бросал камушки в ворон, скакавших по бороздам, отбегал в сторону, чтобы срезать себе тросточку. Фуро подозвал его, а Бувар взял его за руку — ему приятно было чувствовать в своей руке крупные, крепкие мальчишеские пальцы. Бедному проказнику хотелось только одного — свободно развиваться, как развивается цветок на вольном воздухе. А в четырёх стенах, от уроков, наказаний и прочих глупостей, он просто зачахнет. Бувара охватили возмущение, жалость, негодование на судьбу — один из тех припадков ярости, когда хочется ниспровергнуть весь государственный строй.
— Скачи, резвись, — сказал он. — Наслаждайся последним днём свободы.
Мальчишка побежал.
Брату и сестре предстояло переночевать на постоялом дворе, а на рассвете фалезский дилижанс возьмёт Виктора, чтобы доставить его в Бобурский исправительный приют. За Викториной придёт монахиня из сиротского приюта в Гран-Кане.
Сказав об этом, Фуро погрузился в свои мысли. Но Бувар спросил, во что может обходиться содержание двух таких малышей.
— Ну… пожалуй, франков в триста. А граф дал мне на первое время двадцать пять. Вот скряга!
Фуро никак не мог успокоиться, что в замке столь неуважительно относятся к званию мэра; он молча ускорил шаг.
Бувар прошептал:
— Мне их жаль. Я охотно взял бы их на своё попечение.
— Я тоже, — сказал Пекюше.
Обоим пришла в голову одна и та же мысль.
— Вероятно, тут встретятся какие-нибудь препятствия?
— Никаких, — ответил Фуро.
К тому же он в качестве мэра имеет право доверить сирот, кому найдёт нужным. После долгого колебания он сказал:
— Что ж, берите их! Назло графу!
Бувар и Пекюше повели детей к себе.
Дома они застали Марселя на коленях перед мадонной; тот горячо молился. Он запрокинул голову, полузакрыл глаза, оттопырил заячью губу — он был похож на факира в экстазе.
— Вот скотина! — сказал Бувар.
— Чем же? Быть может, он видит такие вещи, что ты ему позавидовал бы, если бы сам мог их видеть. Ведь существуют два совершенно обособленных друг от друга мира. Предмет, о котором размышляешь, не так ценен, как сам процесс мышления. Не всё ли равно, во что верить? Главное — верить.
Таковы были возражения Пекюше на замечание Бувара.