Три четверти домов надо снести, посреди посёлка разбить обширную площадь, на пути к Фалезу открыть богадельню, на дороге в Кан построить бойни, а в Паделяваке — пёструю церковь в романском стиле.
Пекюше тушью начертил план, не преминув отметить леса жёлтым, строения — красным, луга — зелёным: образы идеального Шавиньоля преследовали его даже во сне; он без конца вертелся в постели.
Как-то ночью от этого проснулся Бувар:
— Тебе нехорошо?
Пекюше пролепетал:
— Осман не даёт мне покоя.
К этому времени он получил письмо от Дюмушеля — тот спрашивал, во что обходятся морские купанья на нормандском побережье.
— Пошёл он к черту со своими купаньями! Есть у нас время заниматься перепиской!
Они обзавелись землемерною цепью, угломером, нивелиром и бусолью, и тут началась иного рода работа.
Они совершали набеги на усадьбы; нередко жители с удивлением наблюдали, как они расставляют вехи.
Бувар и Пекюше спокойно разъясняли, в чём состоят их планы и что из этого получится.
Население стало беспокоиться, — ведь может случиться, что начальство окажется на их стороне.
Иногда их грубо прогоняли.
Виктор взбирался на стены, лазил по чердакам в качестве сигнальщика, старался угодить и даже проявлял некоторый пыл.
Викториною они тоже были довольны.
Гладя бельё и водя утюгом по доске, она что-то напевала нежным голоском, охотно занималась хозяйством, сшила Бувару ермолку, а своими вышивками заслужила похвалу Ромиша.
Это был один из тех портных, что ходят по фермам чинить одежду. Он прожил у них две недели.
Он был горбун, глаза у него были красные, но свои телесные недостатки он возмещал весёлым нравом. Когда хозяева отлучались из дому, он развлекал Марселя и Викторину разными побасенками, высовывал язык до самого подбородка, подражал кукушке, чревовещал, а вечером, чтобы не тратиться на постоялый двор, отправлялся спать в пекарню.
И вот как-то ранним утром Бувар, озябнув, зашёл туда за щепками, чтобы развести огонь.
То, что он увидел, ошеломило его.
За старым ларем, на соломенном тюфяке, спали вместе Ромиш и Викторина.
Он обхватил рукою её стан, а другою, длинной, как у обезьяны, держал её за колено; глаза его были полузакрыты, с лица ещё не сошла сладострастная судорога. Она улыбалась, раскинувшись на спине. Кофта у неё распахнулась и обнажила детские груди, испещрённые красными пятнами — следы ласк горбуна; белокурые волосы разметались; занявшаяся заря бросала на обоих белесый свет.
В первый миг Бувар почувствовал как бы толчок в грудь. Потом от смущения застыл на месте; его одолевали грустные мысли.
— Такая молоденькая! Погибла! Погибла!
Вернувшись в дом, он разбудил Пекюше и сразу всё ему выпалил.
— Подумай только! Вот негодяй!
— Теперь уж ничего не поделаешь! Успокойся!
Оба долго вздыхали, сидя один возле другого: Бувар без сюртука, скрестив на груди руки, Пекюше — свесив ноги с постели, в ночном колпаке.
Ромишу в тот день предстояло от них уйти, — он кончил работу. Они расплатились с ним молча и высокомерно.
Но провидение не благоволило к ним.
Вскоре после того Марсель повёл их в комнату Виктора и показал в ящике комода двадцатифранковую монету. Мальчишка поручил ему её разменять.
Откуда она у него? Украл, конечно, во время их инженерных походов. Но, чтобы её вернуть, надо было знать, чья она, а если станут её требовать, то могут принять их за сообщников.
В конце концов они позвали Виктора и велели ему открыть ящик; монеты там уже не оказалось. Он делал вид, что не понимает, в чём дело.
Но ведь они только что видели её, а Марсель никогда не лжёт. Эта история так его взволновала, что он всё утро протаскал в кармане письмо, адресованное Бувару.
«Милостивый государь!
Боясь, не заболел ли господин Пекюше, обращаюсь к Вам с покорнейшей просьбой…»
— Чья же это подпись?
«Олимпия Дюмушель, урождённая Шарпо».
Они с мужем запрашивали, на каких морских купаниях — в Курселе, Лангрюне или Люке — собирается лучшее общество, наименее шумное, как туда доехать, сколько берут прачки и т.п.
Назойливость Дюмушелей страшно разозлила их: потом от усталости оба погрузились в полное уныние.
Они стали припоминать все свои старания: сколько уроков, предостережений, забот, мучений!
— И подумать только, — говорили они, — ведь мы хотели сделать из неё учительницу, а его ещё недавно мечтали устроить десятником!
— Какое разочарование!
— Если она столь развратна, так во всяком случае не из-за чтения.