Выбрать главу

Бувар опечалился: теперь кто-то будет желать его смерти. Это соображение повлекло за собою серьёзные мысли, размышления о боге и вечности.

Три дня спустя аббат Жефруа пригласил их на парадный обед, который он раз в год устраивал для своих собратьев.

Обед начался около двух часов, а кончился в одиннадцать вечера.

Пили грушовку, каламбурили. Аббат Прюно тут же сочинил акростих, Бугон показывал карточные фокусы, а молодой викарий Серпе спел чуть-чуть игривый романс. Бувар рассеялся. На другой день он был уже не так мрачен.

Священник часто навещал его. Он представлял ему религию в самых привлекательных красках. К тому же, ведь ничем не рискуешь. Вскоре Бувар согласился причаститься. Пекюше приобщится вместе с ним.

Настал торжественный день.

Церковь была полна; в этот день много юношей и девушек причащалось впервые. Обыватели со своими женами заняли все скамьи, а простой народ, стоя, разместился сзади, или на хорах, у входа.

«То, что сейчас совершится, необъяснимо, — думал Бувар, — но для познания некоторых вещей одного разума недостаточно. Многие из числа самых великих людей верили в это. Надо следовать их примеру». Находясь в каком-то оцепенении, он созерцал престол, кадило, светильники; голова у него слегка кружилась, потому что он ещё ничего не ел; какая-то странная слабость одолевала его.

Пекюше, размышляя о страстях Христовых, старался отдаться порывам любви. Ему хотелось сложить к стопам Христа свою душу, душу других людей и все восторги, увлечения, прозрения святых, все существа, всю вселенную. Хотя он и усердно молился, месса казалась ему слегка растянутой.

Наконец мальчики преклонили колени на первой ступени алтаря, и костюмы их образовали чёрную ленту, над которой неровной линией возвышались белокурые и тёмные головки. Их сменили девочки; с головок их, из-под венков, ниспадали вуали; издали их можно было принять за ряд белых облачков, сгрудившихся на клиросе.

Затем наступил черёд взрослых.

Первым в ряду оказался Пекюше; он был очень взволнован, и, вероятно, поэтому голова у него тряслась. Священник с трудом вложил ему в рот облатку, и он принял её, закатив глаза.

Бувар, наоборот, так широко раскрыл рот, что язык повис у него на губе, как флаг. Вставая с колен, он толкнул г‑жу Борден. Взгляды их встретились. Она улыбалась, а он, сам не зная почему, покраснел.

После г‑жи Борден причастились мадмуазель де Фаверж, графиня, её компаньонка и какой-то господин, которого в Шавиньоле никто не знал.

Последними причастниками были Плакван и учитель Пти, а затем вдруг появился Горжю.

Бородку он сбрил; он сел на своё место, с вызывающим видом скрестив руки на груди.

Кюре обратился с проповедью к мальчикам. Да не совершат они никогда поступка, который совершил Иуда, предавший господа, и пусть всегда будут они облечены в одежду невинности. Пекюше пожалел о том, что невинность его утрачена. Но тут стулья задвигались, матери спешили расцеловать своих детей.

На паперти прихожане обменивались поздравлениями. Некоторые плакали. Графиня де Фаверж, поджидавшая свой экипаж, обернулась к Бувару и Пекюше и представила им своего будущего зятя:

— Барон де Маюро, инженер.

Граф посетовал, что давно не виделся с ними. Он предполагает вернуться на будущей неделе.

— Не забудьте, прошу вас!

Экипаж подали, обитательницы замка уехали, и толпа разошлась.

Войдя к себе во двор, они увидели в траве пакет. Когда приходил почтальон, дом был на запоре, поэтому он бросил пакет через забор. То была обещанная Барберу книга: Исследование христианства, сочинение Луи Эрвье, воспитанника Эколь нормаль. Пекюше её отшвырнул, Бувар не пожелал с нею ознакомиться.

Ему много раз говорили, что причастие преобразит его: несколько дней он наблюдал, нет ли перемен в его существе. Но он оставался всё таким же, и его охватило горестное недоумение.

Как же так? Тело Христово примешивается к нашей плоти и не вызывает в ней никаких перемен! Мысль, управляющая мирами, не озаряет наш разум! Всемогущий обрекает нас на бессилие!

Аббат Жефруа, ободряя его, велел ему обратиться к Катехизису аббата Гома.

Благочестие Пекюше, наоборот, разгорелось. Ему хотелось приобщиться за них обоих; расхаживая по коридору, он пел псалмы; на улицах останавливал знакомых, чтобы поспорить и обратить их. Вокорбей расхохотался ему в лицо, Жирбаль пожал плечами, а капитан обозвал его Тартюфом. Теперь все считали, что они заходят слишком далеко.