Кошко с горечью вздохнул. «Да, прав Петр Аркадьевич, действительно Самара — дьявольский город, революция здесь сделала такие успехи, что даже подобные непозволительные демонстрации кажутся обыденным явлением. С чем же тогда здесь считаются?»
В середине дня прибыл чиновник особых поручений с приглашением явиться в губернаторский дом. Внизу ожидала коляска. Когда проехали мимо памятника Александру II посреди Алексеевской площади, на фронтоне углового двухэтажного дома слева Кошко прочитал вывеску «Самарская газета» и поморщился, предвидя будущие неприятности с печатью, которая отравляла жизнь администрации всех губерний. Справа остались здания губернского управления, суда.
Черные рубашки, нахально таращась на нового вице-губернатора и, как видно, перекидываясь на его счет нелестными словами, вызывающе смеялись. Однако Кошко не принимал их поведения всерьез, он видел в нем больше умышленной мальчишеской дерзости, чем внутренней ненависти. Это не настоящие враги…
Губернатор принял его в кабинете, слева от парадной лестницы. Ивану Львовичу Блоку было лет под пятьдесят. Лицо довольно свежее, но усталое, обрамленное седой бородой. Серые волосы, тоже с сединой, аккуратно зачесаны назад. Одет в китель суровой английской рогожки, на шее орден. Встал навстречу гостю, протянул холеную руку с заостренными ногтями. Глаза неподвижно серьезные. Человек решительный и настойчивый, он во всех отношениях импонировал новому министру внутренних дел, не в пример полулибералу Засядко, которого освободил от должности еще граф Витте.
В прохладной тиши кабинета Блок сразу же повел разговор о положении в губернии.
— Вот, пожалуйста, полюбуйтесь, какие шедевры распространяются по городу и уездам.
Порывшись в ящике стола, он протянул напечатанную в типографии листовку. Кошко увидел заголовок «Манифест» и вскинул на губернатора вопросительный взгляд.
— А вы прочитайте. Прочитайте дальше, — усмехнулся тот мрачно.
Кошко углубился в чтение и тоже помрачнел. В листовке писалось:
«Мы, милостью пушек, пулеметов и нагаек, Николай второй и последний.
Данник японский, покоритель Прибалтийский, Кавказский, Сибирский, укротитель Саратовский, Тамбовский, палач Польский, клятвопреступник Финляндский и прочая и прочая преступления совершивший, объявляем всем нашим маловерным подданным:
В непрестанном попечении о нуждах народных признали Мы за благо: в каждую деревню взамен урядников назначать свиты Нашей генерал-адъютантов с подобающим окладом. Ввиду недостатка в означенных генералах в виде временной меры повелеваем производить в сей чин всякого околоточного, организовавшего черную сотню и устроившего погром. Потребные для сего суммы, за пустотой казны Нашей, повелеваем Мы Нашему министру финансов, по укоренившемуся обычаю, занять, за границей.
К крайнему Нашему прискорбию, злонамеренным лицам удалось доказать заграничным банкирам, что Мы с Августейшим домом Нашим разворовали все золото и подменили его ничего не стоящими бумажками. С другой стороны доселе покорный воле Нашей мужик не токмо отказался голодать и содержать любовниц Наших и чиновников, но, слушаясь злых подговоров крамольных забастовщиков-рабочих, стал изгонять излюбленных Наших дворян из их поместий, а Нас с Августейшим домом и вовсе из России.
Все сия прискорбные обстоятельства вынудили Нас учинить расправу, именуемую Государственной Думой, дабы оная Дума удержала Нас на троне, помещиков наших в имениях, а мужиков в голоде и кабале, крамольных же забастовщиков вовсе уничтожила. Для вящей свободы выборов повелеваем присутствовать на оных шпионам и полиции с таким расчетом, чтобы неугодные Нам кандидаты беззамедлительно отправлялись в тюрьму: буде же по обстоятельствам дела понадобится — и на виселицу.
Объявляя о таком Нашем неуклонном решении, предлагаем Нашему корпусу жандармов передать Наше Монаршее благоволение холопски-угодливым кадетам, а по миновании в них надобности засадить оных в тюрьму, утешая скорой амнистией.