Евдоким видел, что запуганное самодержавие очухалось и за пережитый страх расплачивается террором, смертными казнями, полицейским сыском. Чем же народу ответить на все это? Осталось одно: самосуд.
Дни сыпались беспорядочно, как сыплются на снег внезапно прихваченные морозом живые листья, чтоб затем ветер смел их в небытие. Жизнь шла своим чередом, и каждому надо было за нее бороться. Бороться по-новому, иными, чем прежде, средствами, которые, как думал все чаще Евдоким, могли бы в данный момент дать наибольший эффект.
И тогда он сказал себе: хватит гоняться за красивой радугой в небе, надо разгонять мрак на земле. Он вошел в боевую организацию максималистов с твердой надеждой дожить до конечной победы. Реакционеры, подсовывающие камень под острый топор революции, должны отступить или умереть.
Новообращенному боевику Шершневу никаких серьезных террористических актов долгое время не поручали. Череп-Свиридов говорил: «Честь умереть за народное дело надо еще заслужить».
…На первое задание Евдоким шел спокойно, как на прогулку в Струковский сад. Все было тщательно изучено, рассчитано, отрепетировано. Шутка ли: среди бела дня взорвать здание жандармского управления со всеми секретными бумагами и святая святых — тайной картотекой на революционеров.
И вдруг — осечка. Подвела несовершенная конструкция бомбы. «Но одна ли бомба виновата?» — размышлял Евдоким. Он не верил в рок, предопределение и тому подобную мистику и все же удивлялся, что не остался до сих пор без головы. Ведь все произошло совсем не так, как он себе представлял. Стоя сейчас на Алексеевской площади, он будто рассматривал внимательно пьедестал памятника Александру II, а взгляд и мысли были далеко-далеко…
Толчок в бок привел Евдокима в себя. Скошенным глазом увидел своего ассистента — сигналиста Григория Фролова.
— Идем, нечего здесь… — сказал тот с досадой.
Удрученный Евдоким поплелся за ним, проклиная свою невезучесть, ожидая сурового разноса от комитета. Но, к удивлению, ничего такого не произошло. Его не отругали, даже не упрекнули: речь шла главным образом о технической стороне неудавшегося дела. Было принято решение: Евдокиму оставить город. Жандармские чины видели его в лицо, и теперь филеры приложат все силы, чтобы поймать бомбиста. Ему предстояло переправиться за Волгу в деревню Рождествено и жить там под видом дачника, пока утихнет полицейская ажитация.
Зелено-луговое Рождествено — далекая окраина Симбирской губернии — кишело всяким приезжим людом. Зато сыщиков здесь вертелось гораздо меньше, чем в пригородах Самары. В трудный час, когда нужно было временно скрыться, социал-демократы и эсеры находили там прибежище.
Хозяин конспиративной самарской квартиры, где собрался на совещание комитет максималистов, сообщил, что сегодня с вокзала отсылают этап на Соловки. Все решили идти проводить товарищей.
На платформе вокзала скопище народа, мелькали фуражки, черные и красные рубахи рабочих, яркие цветастые платья женщин, разодетых, словно на праздник. Толпа гудела и теснилась. Тут же прохаживались жандармы, вертелись какие-то беспокойные личности в штатском. Их цепкие глаза с подозрением облапывали толпящуюся публику.
Евдоким с Череп-Свиридовым отошли в сторонку, подальше от греха, и встали за станционной кубовой, которая ближе к водонапорной башне. На первом пути красный товарняк зиял распахнутыми дверями теплушек.
— Для них… — сказал Череп-Свиридов.
— Ведут! Ведут! — прошумело над перроном, и спустя минуту в ворота вокзала стал втягиваться хмуро этап. Закричали-заголосили женщины. Полиция бросилась оттеснять толпу, конвой раздвинул ее еще шире, на перроне показались первые ряды ссыльных. Впереди шли молодые парни в студенческих тужурках внакидку, с горделиво-презрительными усмешками на губах. В толпе провожающих голоса:
— А за что господ-то высылают?
— За беспорядки, за что ж…
— А мужиков?
— А тех — за порядки…
Рядом со студентами в третьем ряду Евдоким увидел Щибраева, Солдатова, Земскова… Лицо Щибраева было бледно, бородка в тюрьме отросла, и теперь он еще больше походил на Иисуса Христа. Только скорби и угрюмости в нем не было: голова поднята, в черных провалах глазниц холодно и гневно горели глаза. За плечом он нес серую холщовую котомку. Казалось, вот сейчас он поднимет руку с тремя перстами апостольскими и благословит рабочую силушку, вышедшую провожать своих товарищей в далекую ссылку.