И на самом деле, он поднял руку и крикнул что-то, но в этот момент, словно по сигналу, взревели на все голоса гудки паровозов — протяжно и тревожно. Это машинисты говорили свое «прощай» товарищам-революционерам.
На перроне все зашевелилось. Забегали солдаты, засуетились встревоженно жандармы. Толпа взбурлила, замахала в смятенье руками, толкаясь и шумя: откуда-то сверху на головы посыпались белые листовки. Рычали гудки, неистово свиристели свистки полицейских, грохали по дощатому настилу жандармские сапоги. Но людей не удержать: всяк норовил схватить в кутерьме листовку, спрятать, унести с собой. И хватали. И прятали кто куда со злой ухмылкой.
Евдоким заметил, как одна из листовок, покружив над горячей крышей кубовой, прилипла возле водосточной трубы. Он подсадил долговязого Черепа, и тот сграбастал ее своей длинной ручищей. Евдоким взглянул на листовку и удивился: это была не прокламация, а прощальное письмо Лаврентия Щибраева, напечатанное в типографии Самарского комитета РСДРП. Евдоким в последний раз посмотрел на поезд и в последний раз увидел бледное лицо Щибраева. Тот стоял на пороге вагона, что-то горячо говорил толпе, а два конвоира с покрасневшими от натуги ряхами старались сдвинуть заевшую тяжелую дверь. Щибраев махнул рукой, улыбнулся, и его сухое аскетическое лицо на миг преобразилось, посветлело. И тут Евдокима охватила внезапная странная зависть. Он с мгновенным прозрением понял, что этот неистовый Щибраев, стоящий ближе к смерти, чем к жизни, владеет чем-то таким, чего не было у него, Евдокима, чего он не постиг.
Раздался звонок. Напиравшая толпа подалась к вагонам и тут же отхлынула. Запричитали с воем женщины, прощальные приветствия повисли в воздухе, заглушенные стуком колес, и товарняк увез людей погибать на Соловки.
Евдоким с Череп-Свиридовым отошли к забору, залезли в густую седоватую лебеду, развернули листовку. Вожак старобуянцев писал:
«Насколько деревенский мужик ни сер, а ум у него еще никто ни съел. Стал луч света доходить и до мужика. Задумался мужик и говорит: век в одной коже не проживешь. Века и года пили мы в невежестве вино, а хорошего ничего нет. И вот бросили несколько человек в нашем селе вино пить, а потом много нашлось людей, желающих трезвой и здоровой жизни. Кабак — этот гнилой родник — стал нам врагом, и мы сами забили дверь царева кабака. Вот наше первое дело. Вот наша первая вина.
Когда мы стали следить за жизнью, как она идет на земле, мы увидели, что везде в России беспорядки: жгли имения, рубили леса. Стали и у нас рубить, крадучись по ночам, вошли в сделки со сторожами лесными. За вино да за разные взятки сторожа стали мотать лес. А мы всем обществом решили взять его под свою мирскую опеку, и с той поры рубка прекратилась. Это вторая наша вина.
Народ не захотел больше выносить угнетения и своей властью сменил волостных опивалов и огребалов; мир поставил добросовестных людей. Но наша народная республика продержалась только тринадцать дней. Тринадцать дней светило нам солнце, а потом опять зашло за непроглядные тучи самодержавного режима. Это третья наша вина. А вот и четвертая.
Попы обещают нам будущий рай на небе, а земной себе оставляют. Мы своему попу заявили, что и нам нужен земной рай. От таких мужицких слов забился поп, что рыба в сетях, да скорее донос губернатору. Земский начальник — тоже донос. Удельный управляющий лесами — тоже. Акцизный со своим монопольным делом тоже туда — бац донос! Не понравились им наши мужицкие порядки, и приехала орда казаков беспорядки водворять. Из-за всякого пустяка на мужика наводят войска.
А это нынче народ признает насилием, даже раб и тот скажет, что насильно мил не будешь, что собака и та бежит к хозяину только по привету.
Я думаю, что даже малограмотному человеку, такому, как и я, будет понятно, что нельзя военными действиями заставить любить власть и подчиняться ей. Вот я и спрашиваю: какие же мы преступники и что сделали для народа худого? За что нас ссылают без суда? Потому, что боятся нашей правды!
Товарищи, оставшиеся на свободе! Не падайте духом, работайте, насколько можете. Наше святое дело не заглохнет никогда! Мы идем в ссылку с твердой верой, что народное правое дело восторжествует».
Глава двадцать вторая
Евдоким стоял у распахнутого окна и смотрел вдаль на воложку. Вечер был темный и звездный, один из тех вечеров на Волге, которые невольно запоминаются навсегда. Звезды величиной с блюдце висели над головой и, рассекая своими нетеплыми лучами воложку на полоски, серебрили воду и трепещущие листья стариков осокорей. Было тихо, даже собаки не лаяли, было то, чего так хотелось Евдокиму. Можно смотреть и думать с уверенностью, что никто не подслушает мысли, никто не заглянет в глаза: все огни в деревне погасли, все спит, и только изредка доносятся с реки глухие гудки пароходов.