«Чего они заерзали? Полиции струхнули? Зачем тогда было приходить? И впрямь, какой интерес привел сюда эту публику? — подумал Кузнецов, подводя к ним свои мерки. — Что у этих обывателей общего с марксизмом, с революцией?» Кузнецов перевел взгляд на Позерна: тот тоже казался немного смущенным, то и дело расстегивал и застегивал пуговицу своего пиджака.
Вдруг, вспомнив что-то, вытащил из кармана книжку и шагнул к столу, за которым поспешно собирал листки реферата оратор с упрямой лысиной. Встав рядом с ним, Позерн принял театральную позу и перелистал книжку. Дверь распахнулась, вошел надутый околоточный, за ним — городовые, позади всех — здоровенные молодые мужики в одинаковых романовских полушубках — стражники.
Позерн, вытянув в левой руке книжицу и вскинув красивую голову вверх, стал читать с воодушевлением и подвывом:
— Кхм! Господа! — кашлянул околоточный. — Какое такое собрание? Кто разрешил?
Сумгин почтительно объяснил:
— Господин полицейский, у нас литературный вечер, посвященный памяти безвременно погибшего поэта Семена Яковлевича Надсона.
— Погибшего? — переспросил подозрительно околоточный, подходя вплотную к кафедре.
— Увы! — развел руками Позерн. — От злой чахотки.
— Хм… От чахотки! Знаем мы этих Надсонов! Кто разрешил собрание? Что? Никто? Р-разойдитесь! Освободить помещение!
Со всех сторон крики возмущения.
— Когда же конец издевательствам?
— Мы протестуем!
— Мы будем жаловаться! — негромко заявили братья Акрамовские.
Городовые и стражники выстроились у дверей по обе стороны.
— Живодеры! — кричали из зала. — Коли, руби, режь!
Но те стояли молча, как пни, готовые выполнять повеления начальника.
Выбравшись на улицу, рассерженная и возбужденная толпа молодежи увидела, что неподалеку в окнах земской управы светится огонь. Муза сказала, что там идет заседание семейно-педагогического общества — новая затея начальства, жаждущего взять под свой контроль движение учащихся. Молодые социал-демократы и эсеры решили зайти, узнать, о чем там толкуют. Пробрались по привычке на свое любимое место — на хоры. Там, под потолком, скопилась разношерстная беспокойная публика, так сказать, «смесь племен, наречий, состояний»… Внизу в зале расположились люди посолиднее: учителя, гимназисты восьмых классов, их родители. Речь шла о прекращении забастовки в фельдшерской школе, железнодорожном училище, мужской и женской гимназиях. И дело было, кажется, уже на мази…
«Почему эти господа за грамотных расписываются?» — возмутилась Муза. Товарищи ее тоже сообразили, куда дует, зашептались между собой, затем — с эсерами братьями Акрамовскими.
— Дерзнем? — мигнул азартно Кузнецов братьям.
Те кивнули согласно:
— Следует просветить… Сбивают учащихся с панталыку господа… — И, сладко улыбнувшись, полезли в карманы своих пальто. Компания протиснулась к перилам хоров, и братья, выдернув из карманов листовки, швырнули их в зал. «Молодое слово», напечатанное молодежной организацией эсеров, полетело на головы публики. Четыре мужских и два женских голоса закричали хором: «Долой самодержавие! Да здравствует демократическая республика!»
Это было как гром с ясного неба. Заседавшие благопристойно деятели «нивы просвещения» вскочили с мест, головы взметнулись вверх. Зал вскипел возмущенными голосами. Сидевшие в первых рядах, опасливо озираясь, бросились к выходу.
— Молодые граждане Самары! — крикнул Разум вниз. — Остановитесь! С поля битвы бежать позорно! Остановитесь! Вас здесь обманывают. Вас хотят отстранить от политики в трудное революционное время. Не позволяйте этого!
Гимназисты — юноши и девушки — остановились. В руках у многих виднелись листовки. Лица подняты к хорам, где, окруженный своими, ораторствовал Разум.
— На Руси бывали уже не раз смутные времена, с тех пор прошло много лет, и снова во всех губерниях поднимается народ, страдающий от безземелья и непосильных податей, от невозможности добиться правды-справедливости. Встает народ, страдающий от неурядиц и беззакония русской жизни, от бюрократического чиновничества и придворной камарильи. Теперь, наконец, поняли все, что так жить дальше нельзя.
Разум бросал слова громко, горячо, и люди, толпившиеся у двери, чтобы уйти скорей подальше от греха, с невольным интересом оборачивались и слушали смельчака, так лихо честившего российские порядки.