«А ведь я тупею. Жесткая дисциплина опутывает меня по рукам и ногам, подобно сплетеньям этих ивовых прутьев, и нет мне ходу никуда».
Евдоким даже остановился и присел, чувствуя, как неприятно заныло под сердцем: словно какие-то старые рубцы давали о себе знать.
«Кем я был и кем стал? — продолжал раздумывать он. — Петрушкой в балагане! Бросил хозяин, и валяюсь за ширмой кучкой не годного ни на что тряпья».
Евдоким гадливо пнул сизый корень, у которого чахла квелая травинка, неспособная развиться в густой тени зарослей. Они глушат, давят ее, точно испытывают на живучесть. Надо бы встать, уйти из зеленой клетки, но нет сил: тяжкие сомнения накрепко пригвоздили к земле, и Евдоким еще долго сидел, думая о том, что переделать уже ничего нельзя.
В этот раз он вернулся с Волги позже обычного. После той воробьиной ночи они с Музой, не сговариваясь, стали ежедневно ходить в лес, и каждый раз случай сводил их на одном и том же месте. Евдоким лежал на животе в тени пружинистых ветвей березы и грыз былинку. Муза читала вслух новую, недавно полученную листовку Самарского комитета РСДРП с призывом к гражданам города и губернии. Говорилось в ней о разгоне Думы, о государственном перевороте, учиненном Столыпиным. «Революция или реакция?» — ставился вопрос рабочей партией. Думы, органа избранного народом, нет. Нет законного правительства. Есть враг, с которым нельзя вести переговоры, его надо уничтожать.
— Вот и надо уничтожать, а не миндальничать… — подавал реплики Евдоким.
Но враг вооружен и организован, потому и силен. Ответом народа должна быть организация граждан — только она может взять на себя великое дело освобождения России. Правительство не пощадит никого, медлить нельзя и да здравствует Учредительное собрание!
— Эге! — фыркал Евдоким. — Жди такую единую организацию! Десяток партий, и все грызутся меж собой, как собаки, а правительству того и надо. Напечатали правильный революционный призыв, а дальше что? Ну, соберут, допустим, социал-демократы в подполье сотни две своих единомышленников, но чем станут они воевать с самодержавием? Оружие в руках войск, а войска в руках власти. Писанина останется писаниной, а завоевание свобод откладывается на неопределенные времена. Разве это не обман народа? Жди-пожди да ярмо тяни… А пока солнце взойдет, роса очи выест. Нет, все это не то, не то, Муза… Эсеры ограниченны, эсеры плохие, но они действуют без промедления. Правительство хочет войны — оно ее получает. Наши взрывы и выстрелы гремят и загремят еще громче по всей России, они заставят царских сатрапов уняться и отступить.
— Ах, Евдоким, Евдоким… Не по тебе роль палача… У тебя сердце добрее доброго. Ведь сколько бы ты мог сделать для людей, а обрекаешь себя на гибель из-за какого-то чиновного ничтожества, не стоящего мизинца твоего. В борьбе за высокий идеал победит не кулак, а разум. Это знают и враги, не зря же они держат веками бедный люд в темноте. А какая твоя победа? Самому висеть на палке вместо красного знамени, не приведи бог? Кто не ценит себя, тот не уважает свое дело. Вот как, — говорила Муза поучительно. А Евдоким смотрел в землю.
«Социал-демократкой называется, — думал скептически, — а порода все равно сказывается… Да была бы у меня только башка, а кулаков не было, вряд ли ты сидела бы сейчас здесь и рассуждала так умно…»
Он не видел взгляда Музы — печального и нежного, он слышал только ее тихий голос.
— Ваше дело гиблое, — говорила она. — Это вроде детской игры крашенками на пасху: бац яйцо об яйцо, и оба разбиты, бац следующие, и с ними то же, и так далее, пока ничего не останется. У вас та же игра, только кровавая очень…
— Хватит! — вскинулся Евдоким, и лицо его исказилось. — Что ты мне все саван пророчишь!
— А ты сердишься, Юпитер?
Евдоким подбросил свое мускулистое тело, сел, посмотрел на нее холодно и сурово. Муза вздохнула. Горло ее сжалось острой тоской так, что на глазах выступили слезы. Прошептала, глядя в землю:
— Не знаю, чего бы я только не сделала, чтобы удержать тебя от бессмысленных дел! Чем отвлечь, чем спасти тебя?
Евдоким молчал.
В лесу было тихо. Невысокая трава под ногами прозрачно зеленела, и рассеянный свет от нее озарял снизу трогательно-нежный подбородок и покрытую едва приметным загаром шею девушки. Евдоким встал, подал ей руку.
Домой вернулся под вечер. На завалинке возле дома сидел какой-то худой, словно чахоточный малый и грыз семечки. Посмотрел исподлобья на Евдокима, буркнул вполголоса пароль. Евдоким ответил, уставился на него вопросительно.