Кадеты закричали:
«Вы своей критикой нашей партии помогаете правительству! Вы ослабляете революцию!»
А Карпов им в ответ:
«Критика вашей кадетской политики развивает классовое сознание пролетариата, а оно, в свою очередь, усиливает революцию. Вы боитесь, как бы революция не перешла границы желаемого буржуазией, а интересы рабочих и крестьян шире»…
После речи Карпова рабочие со знаменем и с революционными песнями пошли по городу.
Буянов полез в карман за газетой, развернул и тоже помахал ею, как флагом.
— Вот, я привез «Волну» номер четырнадцать с резолюцией, принятой на митинге. А вот, — вытащил он еще газету, — со статьей Карпова «Что делаешь, делай скорей». Вы все, полагаю, догадались, что Карпов — это законспирированный Ульянов-Ленин! — воскликнул Буянов утвердительно.
Да, товарищи поняли это и смотрели на него выжидательно, раззадоренно, как бы требуя продолжения рассказа, но Буянов ничего больше не знал. Вспомнил только заключительные слова Ленина, что надобно у Маркса — теоретика и вождя пролетариата — учиться вере в революцию, твердости духа, не хныкать от неудач, организовывать выступление широких масс, создающих в процессе освобождения новую власть, как оружие завоевания дальнейшей свободы.
— Не индивидуальный террор, — подчеркнул Буянов, — подобный тому, что проводит Поволжский комитет партии эсеров, а именно выступление широких масс!
«Террор… Вот где трата без пользы ценнейших сил революции, золотых людей!» — вздохнула беззвучно Муза. Она была несколько разочарована тем, что задуманная «Самарская Лука» будет легальной газетой. Конечно, размышляла девушка, партия стремится сочетать нелегальную работу с легальной, укреплять союз рабочих и крестьянства, но если бы газету выпускали в подполье, ей, Музе, нашлось бы настоящее дело в редакции, а так сиди по-прежнему в Рождествено неведомо до каких времен. Правда, с тех пор как в селе появился Евдоким Шершнев, жизнь стала несравнимо полнее. Вначале Муза не питала к нему ничего, кроме благодарности, а затем влюбилась так, что хоть в Волгу прыгай. Приказала себе настрого не встречаться с ним и все же первая бежала на свидания, выслушивала его нечастые речи о политике, о революции, о народе. Они всегда звучали, как упрек. «Вы видите душу русского человека в цифрах земских статистических таблиц, а я сквозь слова и дела чувствую ее…» «России не чужаки нужны из тех, что разделяют человечество на «людей» и «русских», а свои заступники: Разины, Пугачевы, Отрепьевы». «Мы — что! Мы только называемся максималистами, а нас мало. А вот вас в Самаре — это да! Целая дюжина…» «Если социализм не уравняет всех материально, уничтоженные классы восстановятся». «Идеи не воспитывают — порабощают» и многие другие сентенции высказывал Евдоким, как что-то мучающее его, наболевшее. А Музе хотелось крикнуть: «Ты же хороший! Ты очень хороший». И щеки краснели от готового вырваться признания, а он отвечал с усмешкой, как бы догадываясь о ее мыслях: «Все хорошие люди на кладбищах под бугорками. И всех плохих, что еще топчут землю, сделают хорошими, когда они попадут туда. Так что все дело во времени».
Откуда у него такая «мудрость»? Где он нашел или подметил все то, о чем с таким убеждением говорит? Что это: здравый смысл или… Или он видит то, чего не видят другие? Видит потому, что является случайно причастным к борьбе, посторонним наблюдателем, которому сбоку все яснее? Но ведь это же не так!
И вот четвертый день, как Евдоким куда-то пропал. Когда Муза услышала об убийстве губернатора, первой мыслью было: это он, Евдоким. Но, сказалось, нет. И теперь, сидя на собрании, она надумала зайти к нему домой, нарушив законы конспирации. Зайти и узнать, не заболел ли случаем?
Вернувшись к себе на квартиру, она увидела на столе письмо. Вскрыла конверт и прочитала с замирающим сердцем:
«Прощай, Муза, дорогой мой товарищ, вряд ли мы еще встретимся. Не знаю, как повернется моя судьба. Все может быть, но надо же на чем-то остановиться. Предвидеть неудачу — это значит отказаться от борьбы. Желаю тебе доброй жизни».
Подписи не было, да она и не нужна: Муза и так знала, что записку оставил Евдоким. Побежала к нему. Хозяин с поганенькой улыбочкой в матовых глазах ответил: да, жил у него какой-то дачник молодой, да сегодня рассчитался и убыл. Сказал — насовсем.
Муза схватилась за голову, застонала.