В нем взыграл самонадеянный упрямый чертик.
— Давайте я отнесу вас домой на руках, вам не дойти.
Она взглянула на него, как на блажного, и отказалась наотрез. Ей близко — до угла Сокольничьей и Алексеевской.
— О! Так и мне туда же! — обрадовался Евдоким.
— Да что вы говорите! Какое счастливое совпадение!.. — фыркнула девушка.
— Видит бог, я не вру. Иду с вокзала, только что приехал к тетке своей Барабоевой. Может, слыхали?
— Вы племянник Калерии Никодимовны? Ну и ну… — посмотрела девушка на Евдокима с интересом и вдруг засмеялась: — Ой, какая же она забавная! — Покачала головой, крылья на переносице строго сомкнулись.
— А вы чья же будете? — заинтересовался Евдоким.
— Соседка тетеньки вашей, Кикина. Знаете небось?
«Чудеса, — сказал Евдоким про себя. — Купчина Потап Кикин — паук-обдирала на всю Самару, а дочка ночами по митингам бегает. Не папанькиного духу, видать, и характером чересчур смела… Или то смелость от глупости? Глаза, между прочим, у нее чуть-чуть раскосые и беспокойные какие-то. Татарская кровь? А! Какое мне дело до ее глаз…»
Чтобы поддержать как-то разговор, спросил, кого разгоняла полиция в такой поздний час.
Девушка ступала, прихрамывая, и все тяжелее опиралась на руку Евдокима. Понемногу разговорилась. Не называя фамилий своих товарищей, рассказала, что произошло в земской управе.
— А полиция — дубье в ход. Ничего, недолго им еще тешиться. Недолго… Сегодня нас мало, а завтра все поднимутся. Умрем, а забастовку не прекратим! Будем бороться за свои права до конца! — заключила она сердито и смутилась.
Евдоким прищурился добродушно и насмешливо: «Эх, политики от зыбки!» Спросил:
— А какие, собственно, нужны вам права?
— Как и всей России: свобода, равенство, братство!
— Это французы выдумали. В России этого не будет никогда. Наш люд дня не проживет без начальства. Привык, чтоб его понукали да кнутом покрепче подхлестывали — нравится…
— Вы так думаете?
— Зачем мне о других думать? Мне есть о чем думать и без политики вашей. — Евдоким помолчал. — Я не забастовок хочу, а работы. Чтоб хлеба было вволю всем. Жаль только, не всегда сбывается то, чего очень желаешь…
Девушка посмотрела на него вопросительно.
— Хотелось агрономом стать, землю ухаживать, чтобы родила хлеб не так, как у темного мужика. Работать на собственном поле… Эх! Все суета сует. Вот коллеги ваши кричали по улицам: «Долой самодержавие!», а какой прок от крика этого? Кричи, хоть лопни — от слов ни одна крепость не падет.
— Ах, вы не понимаете, у вас утилитарный взгляд. Сила слова велика. Святое слово правды народы поднимает. Если народ как один человек встанет за свои права, то добьется их обязательно! — повторила девушка азартно слова, слышанные ею, как подумал Евдоким, час тому назад.
— Ну, допустим… Мужик там или, скажем, рабочий хочет какой-то свободы. Ну, а вам-то чего надо? Никто вас не угнетает, не притесняет…
— Для меня независимость ума и свобода личности превыше всех благ!
— Вот видите, независимость ума, а повторяете чужие речи. Где же независимость?
— Я против всяческого угнетения, и это не противоречит моим взглядам, а наоборот!
— Не знаю, что там за взгляды у ваших социалистов, одно спокон веков известно: хочешь свободы себе — задуши неприятеля.
— Верно, — подтвердила девушка, — с общегуманной точки зрения это так, но с классовой… Ох, нога моя… Совсем не держит. — Девушка остановилась, губы ее страдальчески скривились.
— Ну, давайте я донесу вас, — снова предложил Евдоким и обнял ее за талию, но она опять отстранилась и, пересилив себя, выдавила на лице подобие улыбки.
— Дойду…
И они пошли еще медленней.
— А вы, должно быть, сектант? Или толстовец? — спросила она с любопытством.
Евдоким заглянул в блестящие глаза девушки, сказал:
— Это что, «возлюби ближнего своего»? Хм… А у меня нет ближних. — Евдокиму вспомнился орясина Череп-Свиридов, его подручный Чиляк и все, что произошло сегодня. «Вот они, борцы за свободу!» — подумал он, и его охватила злость. Сказал язвительно: — У вас другая религия. Вожди, толпа, Шопенгауэр, Ницше… Философия эгоизма — слыхали и такое. Только… при чем здесь народ?