Полицмейстер покачал сокрушенно головой, снял фуражку с кокардой, прошелся платком по лысине.
— Ваша правда. Революционеры наглеют с каждым днем.
— А власти, то есть мы с вами, бездействуем! — перебил полицмейстера вице-губернатор Кондоиди. — Ничтожная группка терроризирует всю губернию, и ничего с ней сделать невозможно. Просто уму непостижимо. — Кондоиди помолчал, затем жестко отрубил: — Убивая нас, они дают нам право истреблять их!
Асфальт Дворянской улицы пересекла булыжная мостовая Алексеевской. Коляска затряслась. Справа под крутым спуском блеснула Волга, пегая от редких сине-зеленых льдин. Пахнуло сыроватым холодом: шел матерый камский лед.
На углу Струковского сада у входных ворот расположились в живописных позах какие-то субъекты. Один из них, остроносый, с черными разбегающимися глазами и кадыком, выпирающим из косоворотки малинового атласа, развалился на скамье, ноги в сапогах гармошкой — врозь. Остальные, одетые в черные рубахи и подпоясанные широченными по моде поясами, курили, откинувшись на спинку.
Когда коляска вице-губернатора поравнялась с молодцами, они переглянулись, но ни один из них не пошевелился, чтобы встать, поклониться или снять головной убор. А тот, что в малиновой косоворотке, заложив «ручки в брючки», пренебрежительно, как показалось Кондоиди, сплюнул на тротуар. Во всей его внешности просвечивало нахальство человека, знающего себе цену.
Кондоиди кивнул на компанию, сказал сквозь зубы:
— Щенки… Наследники его светлости князя Кропоткина…
— Галахи, ваше превосходительство. Тот, что в малиновой блузе, — некий Чеснок. Личность темная, революция — не его сфера. Это враг всякого порядка, стихия, так сказать…
— Революция и есть самый страшный беспорядок, — заметил Кондоиди поучительно. — Если не направить стихию в требуемые рамки, революционеры раскачают ее так, что кровь рекой польется. А не разумнее ли, пока такое не стряслось, нам самим посадить стихию на прикол. Каким образом? — усмехнулся Кондоиди сердито, одной щекой. — Уж вам-то и карты в руки.. Клин клином вышибают… — прошипел он, хотя мог бы и орать свободно, во всю глотку: сидящий впереди импозантный кучер был глух как пень. Вице-губернатор показал на компанию Чеснока: — Именно из таких головорезов и надо создавать боевые кулаки для борьбы с краснофлажниками. Когда ж еще, как не сейчас, применить в своей практике методы самих революционеров?
Полицмейстер покачал головой:
— Ваше превосходительство, ведь вам известно, чем кончился печальный эксперимент полковника Зубатова, прозябающего нынче в ссылке… Его рабочие общества…
— Я не имею в виду глупые зубатовские затеи. Дурак только пригревает змею за пазухой. И поделом ему. Не-ет… Должностному лицу необходимо всегда находиться в тени. Руководить действиями патриотов должны верные люди из низов.
— К сожалению, их у нас еще не так густо, — вздохнул полицмейстер. Кондоиди хмыкнул иронически:
— Правду говорят про вас, полицию, что вы плохо знаете положение и живете одной глупостью арестованных…
Полицмейстер потупился и стал торопливо объяснять:
— Надежные люди есть. Хотя бы те же приставы: Фролов, Сизаско, Балин. Собраны и подходящие силы. У Фролова — мясники с Троицкого рынка — народ грубый, но верный, только и ждут, чтоб душу отвести. Балин трудится среди крючников, но это братия ненадежная. Больше всех преуспевают околоточные Хохлов и Большунов в слободке Курмыш, там все притонодержатели и хозяева публичных домов в их руках, а ворье с Узенького и Песочного переулков послушны околоточному Днепровскому. Мельцер же набрал по Уральской улице таких, что любое дело спроворят, только укажи… Пристав Балин ежедневно в гостинице Наместникова принимает от подчиненных рапорты. Собрания проводятся в пивной на углу Сокольничьей и Полевой.
— Благодарю за столь исчерпывающую информацию. Хочу особо порекомендовать вам прекрасных патриотов — купцов Щеголева, Кикина и Соколова. Сведите их с приставом Балиным. Приближается пресловутое Первое мая, надо быть готовыми.
Кондоиди, все еще думая о Чесноке и компании, вздохнул:
«Как был прав Радецкий, сказав: пятнадцать дней террора — пятнадцать лет спокойствия. Дорогой ценой приходится расплачиваться за попустительство стоящих у кормила. Россия стала подобна морю взбаламученному. Порывы революционного ветра швыряют в него все новых и новых людей, которым хочется веселой и свободной от всяких ограничений жизни, всего того, что может удовлетворить их грубые инстинкты. Люди смелые, но невоспитанные, без каких-либо нравственных понятий, они становятся под знамя революции и нередко делаются вожаками таких же, как они сами, в корне развращенных людей».