Евдоким, как на горячих угольях, шаркал ногой, кланялся, благодарил. Хоть багровый рубец на шее от кучерского кнута жгуче саднил, зато денег в кармане — что и не снилось. В самый раз повезло, а то двое суток с голоду в кулак трубил, все потроха, кажись, к хребту приросли.
Выбравшись наконец из губернского управления, он шастнул за угол, и ходу. А чтоб ноги носили, завернул-подкрепиться в трактир, который подальше от центра — на углу Сокольничьей и Полевой.
Глава пятая
Последняя неделя великого поста. Убоины или там солонины в трактире — и думать не моги! Однако другая снедь водилась изрядно. У внезапно разбогатевшего голодного Евдокима слюнки потекли, когда на полке буфета увидел он исполинскую пышную поджаристую кулебяку. А на стойке чего только не было! Глаза разбежались.
— Подавай все! — крикнул Евдоким нетерпеливо половому и показал на стойку.
Тот махнул перед его носом полотенцем и зачастил между столом и буфетом. Отчекрыжил кулебяки с пол-локтя, еще чего-то черного положил в тарелку, нацедил корчик квасу на запивку, расставил все перед Евдокимом. В тарелке оказалась икра. Не мешкая, Евдоким откромсал здоровенный кусок салфеточной осетровой, размазал черным бисером на ломте хлеба толщиной в три пальца, откусил — так и растаяло во рту. Вспомнил, как утром крючники надавали ему по шее за то, что погрыз ихней дохлой воблешки, и принялся за кулебяку. После стакана лютой монопольки да груздей соленых из Старорачейских лесов кулебяка с вязигой, молоками и кашей показалась еще смачнее. А тут уже щи несут с грибами, наваристые, парные, только жуй-глотай, нос не поднимай. Вскоре миска опросталась. «Эх, что едок порушил, да не скушал — то едоку покор…» — забалагурил Евдоким повеселев и доконал-таки знатную кулебяку. Завершил отменный обед гороховой лапшой и оладьями с медом и сладким киселем.
Наевшись до отвала, осовевший от обильной нелегкой пищи, он расплатился с половым, вышел из трактира, важно и лениво пошел вдоль ухабистой Сокольничьей улицы. Решил твердо: никуда пока что из Самары не подаваться, посмотреть, как дальше будет, а сейчас наведаться к тетке. Авось примет.
Вечерело. Из затаенных уголков, из задворков на улицу тянулись смрадные потеки жижи. Тетку Калерию-Холерию, как величал ее про себя Евдоким, он увидел издали. Как и следовало ожидать, она вертелась на крыльце барабоевского дома и трясла какие-то манатки. Неимоверно вздутая пазуха ее угрожающе колыхалась, ноги обуты в опорки, голые икры удивительной белизны сверкают. Встряхивая тряпье, она переговаривалась с кем-то одетым в черное длинное платье. Подойдя ближе, Евдоким узнал в женщине ту, на которую обратил внимание, сидя в коляске вице-губернатора. Тогда он принял ее за Музу Кикину, теперь же, присмотревшись, догадался, что это ее старшая сестра Анисья, муж которой погиб под Ляояном. Не сразу даже решишь, какая из сестер краше: обе как обточенные искусным мастером. Анисья в трауре, оттого и нарядилась галкой. Не красит ее черное, а все ж красива. До удара в сердце красива.
Увидела и Анисья Евдокима. Глазами друг на друга хлоп — лицо ее стало изумленно-радостным. Евдоким снял картуз, поклонился учтиво, поприветствовал свою тетку. Та бросила трясти отрепье, кинула уставшие руки на бедра-отвалы, улыбнулась так, точно кислицу раскусила.
— О! Евдонька! За каким лихом тебя принесло? — встретила она его со своим обычным гостеприимством.
— Да вот подумал: соскучилась по мне тетушка, дай заверну по дороге на часок, — ответил он ей, не смущаясь.
— На часок? — переспросила она недоверчиво.
— Ага…
— Что ж с тобой делать, заходи, коль так, в залу. А не хочешь — посиди на крылечке. Оно и лучше на воле — воздух!
Евдоким прыснул неслышно, покрутил головой.
— Сестра Калерия! — воскликнула Анисья возбужденно. — Это же он, тот самый человек, отвративший кровопролитие! — Это же про него я рассказывала сейчас! — И к Евдокиму — с восхищением: — Я видела все! Так поступить, так совершить… Вы… Вы… Настоящий рыцарь! Отважный, благородный! Вас могли убить, но вы бросились, чтоб спасти другого…
— Это все случайно, — перебил Евдоким ее излияния, густо краснея от удовольствия. Но она, словно не замечая его смущения, смотрела ему в лицо восторженно. А тетка Калерия, кося глазом то на племянника, то на соседку, соображала что-то. Вдруг выпрямилась, поклонилась с размаху Анисье в пояс и говорит: