— Дай бог здоровья и долгия леты помазаннику божию Николаю! Аллилуя, аллилуя! Радуйся, матушка Порфирия! — воскликнула тетка и брякнулась своим могучим телом ниц перед иконой пригожей богородицы. Половицы тяжко ухнули. Евдоким поскреб затылок, выругался про себя: «Все перепутала глупая тарахтелка. Иоаниты! Кой черт расплодил их в Самаре? Откуда взялся здесь орден иоанитов, мальтийских рыцарей-крестоносцев? И почему его должны запрещать, если иоаниты — католики? Э! В голове у Холерии ералаш, вот и несет чушь».
А она тем часом вскочила проворно с колен и ну нахваливать свою общину. Только среди избранников божьих познаша истину и научишася богоугодной жизни от пришедшего на землю Христа — батюшки отца Иоанна. Грешников в обществе — ни боже мой! Святые угодники, чистоты невинной праведники.
— Сердцем принимаю, Евдоня, истинное учение, а рассказать по-умному не умею. Ох-ох-ох! Дал бы бог тебе послушать архистратига Михаила, — качала тетка головой в блаженном восторге, сложив перед грудью молитвенно руки. Она так нахваливала свою веру, что Евдокима начало разбирать любопытство.
«Ну ладно — тетка. Что с нее взять? Забитая, измордованная душевно тридцатипятилетняя женщина. Не спасла ее церковь от распроклятой жизни, так она к иоанитам ударилась, не разбирая что к чему. Но Анисья!
Почему ее, молодую, пригожую, потянуло в это странное сборище? Неужели гибель мужа так потрясла ее? Не верится что-то… Ох, не верится! А между тем, есть же что-то общее, что объединяет этих совершенно разных во всем соседок! — прикидывал Евдоким в уме.
А тетка вдруг завернула такое, что он и рот разинул. Решила, видимо, не откладывая в долгий ящик, брать, как говорится, быка за рога. Рассудила логично: раз сам бог указал племяннику мудростью своей жизненный путь, то надо ковать железо, пока горячо. Поповщину по боку и переходить скорее в истинный толк. Евдоким попал на хорошую примету властям, а это что-то да значит! Тут и общине польза немалая может выпасть, да и самому Евдокиму в будущем.
Секта, слава богу и матушке Порфирии, не из бедных, от людей состоятельных — избранников божьих и сочувствующих — поступают богатые пожертвования. Всякую шушеру в общину не принимают, выбор ух какой строгий. Нищим старикам да старухам, нагрешившим за свою долгую жизнь, ходу нет. Что же касается Евдокима, то тетка не сомневается, что по ее прошению его примут. Уж она на коленях будет умолять архистратига батюшку Михаила. А коль удастся привести племянника к истинной богоугодной жизни, тогда она, Калерия, перепишет на него завещание и умрет со спокойной совестью.
Евдоким слушал, кивал головой и мял до хруста в скулах зевоту. Тетка заглядывала ему с надеждой в глаза, а он, устав до чертиков от всяческих передряг за двое суток, лениво думал: «Эге! Давай-давай! Посмотрим, как удастся тебе врюхать меня в такую штуку!..»
Но отказываться не отказывался, раз в постояльцы напросился к тетке. К тому же Анисья очень уж пришлась ему по душе. Да и он, видимо, не безразличен ей.
«Шершнев, — спрашивал он себя с жуткой серьезностью, — неужели это та самая любовь, которая приходит неожиданно и навсегда?» Эта мысль показалась ему напыщенной, а потому и не совсем правдоподобной. Впрочем, если это даже неправдоподобно — все равно хорошо.
Евдоким вздохнул, потянулся. Тетка, наконец, ушла, покачиваясь, к себе. Он разделся, лег на топчан, уставился на батальную картинку, тиснутую на картоне: бой Пересвета с Челубеем. Напротив нее в простенке висела другая, такая же красочная картина с изображением Ваньки Каина.
«А чем я не Ванька Каин? Анекдот!» — подумал Евдоким грустно и с тем уснул.
На другой день перед обедом неожиданно заявился околоточный Днепровский. Усы по пол-аршина, казацкие, прокуренные, сам крупный, с широким задом, под стать тетке Калерии. Пришел вместе с ней с базара. Снял высокую фуражку с бляхой, кивнул свысока Евдокиму, расстегнул по-домашнему воротник кителя.
— Жарынь… Аж сердце в бок стучит. Скрилез, должно быть…
«Угу, именно «скрилез»… — усмехнулся Евдоким про себя. — Такого колом не пришибешь… Любовник теткин, что ли? Гм… Свой, видать, человек здесь».
Околоточный посмотрел на него в упор, кашлянул и опять:
— Жары-ынь…
Сели обедать. Приходящая стряпуха — чистенькая, маленькая, остроносая, в пестрой кофте и юбке — внесла супник с похлебкой. Калерия усадила околоточного рядом с собой напротив Евдокима. Перекрестясь, принялись за еду. Днепровский щурился на Евдокима, и если бы тог умел получше разбираться в сложной гамме человеческих взглядов, то заметил бы, что щурился он не без зависти к спасителю самого вице-губернатора. Меж тем разговор тянулся о всяких житейских мелочах, о каких-то неизвестных Евдокиму людях, о дороговизне. Позвякивали ложки, поскрипывали стулья под могучими телами тетки и гостя. У обоих плотные двойные подбородки, мясистые пальцы, говор только разный: у тетки — растянутый, купеческий, а у околоточного — гавкающий.