Евдоким бросил последний унылый взгляд на кикинский дом, возразил сдержанно:
— Что вы, тетя! Были бы все старухи такими, то и умирать не надо… — и взял ее неумело под руку.
— Эх, ты! Жених… Тебе не с дамой… Собак бы шугать! Разве ж так кавалер даму держит?
Она тут же показала, как надо. И потащился Евдоким с теткой по городу делать променад. Солнце свернуло к закату, и крест на соборе ослепительно сверкал. Мощные голоса пасхального благовеста неслись радостным перезвоном со всех концов города, призывно-весело плыли в чистом небе. На улицах, во дворах — свой трезвон. Чем ближе к центру, тем шумнее, тем люднее. Пиликают гармошки с колокольцами, пьяные, горланя что-то, тащатся вкривь и вкось по улицам. Там — пляшут прямо в пыли на мостовой мужики, тяжело гоцая сапогами. Вертятся и скачут, как шальные, тощие старухи. Какой-то слободской в дырявом кафтане так накуликался, что увяз по пояс меж досок поломанного забора, повис да и уснул так. Зычный храп его раздавался за квартал. Другой развалился поперек тротуара носом в землю и костерил Иисуса Христа, чье воскресенье столь знатно отпраздновал… Самара, раздувшись от вина и жирной пищи, едва ворочала языком. Бездельный люд гулял в Струковском саду, покрытом зеленоватой дымкой едва распустившихся листьев, шатался гуртами по неровному берегу Волги. С верховьев все прибывала и прибывала полая вода, несла бревна, мусор, коряги. Солнце опускалось к мутной кромке заречных лесов. Сегодня оно почему-то долго не пряталось, умащивалось, словно курица на насесте. Закат рдел в полнеба, и Волга, окрашенная закатом, по-праздничному удивительно хорошела.
Евдоким мялся всю дорогу, пока, наконец, осмелился спросить тетку, почему уже двое суток не видно соседки Анисьи. Тетка проводила взглядом десятка полтора ошалевших уток, неведомо зачем залетевших в город, покосилась лукаво на племянника, сказала, что сестра Анисья гуляет в гостях у родственников.
— А ты, никак, соскучился? — спросила она, быстро и зорко взглянув на Евдокима.
Он не ответил, повернулся к реке. Там, внизу, близко к берегу едва ползла против течения большая неуклюжая завозня, полная народа. Четыре пары весел шлепали по воде, и слышна была негромкая тягучая песня — тоскливая, как погудка необоримых несчастий и душевных невзгод.
Тетка, как видно, была в отличном расположении духа, тронула Евдокима за руку, сказала доверительно:
— А я ведь отцу-архистратигу Михаилу говорила о тебе. Уж так просила, так просила за племянника родного. Слава богу, упросила-таки: община избранников божьих примет тебя в свое стадо. Сегодня как раз моление великое, пойдешь? — заглянула она искательно в глаза Евдокима.
Задушевность разговора, желание тетки сделать для него наивысшее, как она считала, благо, тронули его. «А, черт с ними, схожу разок, посмотрю, что там за избранники такие…» Само собой разумеется, интересовали его не «избранники»: хотелось поскорее увидать Анисью, и он спросил, смущаясь, будет ли и она на молении.
— Погоди, авось увидишь, — ответила тетка с неожиданно ревнивой, не то завистливой ноткой в голосе.
— Ладно, пошли, — сказал Евдоким решительно.
— Слава те господи! — перекрестилась Калерия, устремив очи к небу. — Радуюсь я на тебя, Евдоня, как глаза на радугу. Ты вступаешь на истинную божью стезю…
Без меры благосклонная сегодня, тетка позвала извозчика. Взобрались на дрожки, покатили к вокзалу. Уж совсем смеркалось, когда они, отпустив извозчика, пошли пешком какими-то переулками в сторону Самарки.
Молельным домом иоанитов оказался большой двухэтажный особняк, огороженный глухим забором. У калитки тетка предупредила Евдокима, что при входе с него причитаются деньги.
— Сколько?
— Заплатишь брату казначею четвертную, и, пожалуй, хватит.
Евдоким крякнул.
«Грабеж среди бела дня! Хоть бы Анисья пришла…» — подумал он уныло, отсчитывая половину своих наличных.
Увы! Анисьи среди присутствующих не оказалось. Два здоровенных «брата» — Евдокиму показалось, что он встречал их в пивной на углу Сокольничьей и Полевой, — проверив купюры на свет, открыли дверь в просторную горницу. Вошел, снял картуз, поклонился братьям и сестрам. Сестер было больше. Вдоль стен сидели и стояли человек тридцать-сорок, ожидая начала радения. Среди них немало молодых смазливых лиц, плутовато играющих глазами, бесцеремонно оглядывающих вошедшего Евдокима.
Калерия, оставив племянника у двери, пошла кругом, целуясь со всеми по очереди и что-то шепча. В горнице стоял приглушенный гомон. Густо пахло духовитой травой и тающим воском свечей. В углу висела икона-портрет: лжебогородица, похожая на ту, что у тетки дома. Кругом все чинно и благопристойно, говор полушепотом, елейные голоса исполнены смирения. Архистратиг Михаил еще не появлялся. Но вот распахнулась дверь из соседней комнаты и вошел сам «начальник небесных сил», архистратиг в облачении, напоминающем архиерейский саккос[3]. Мужик дюжий, плечистый, лет сорока — сорока пяти. Рыжая пышная борода тщательно подстрижена, нос чуть приплюснут, глаза сумеречные, со слезой.