Все встали, поклонились ему в пояс. Он поднял вверх белые руки с длинными апостольскими пальцами, благословил свою паству, кратко призвал к молитве. Голосом властным и звучным возгласил акафист богородице. «Ты сохранила девство в рождении, ты не оставила мира по успении своем, через тебя бог снизошел на землю, чтобы через тебя люди удостоились восходить к нему. Ты спасаешь и милуешь всех притекающих под твой материнский покров, все твои прошения за грешных исполняются богом».
И тут смиренники божьи подхватили лихо и громко кощунственную вставку в псалом: «Радуйся матушка Порфирия! Радуйся матушка Порфирия!» И так несколько раз.
«Ишь ты, жучки, — подумал насмешливо Евдоким, — подыскали себе ходатайку перед богом по своим делишкам… Ну-ну!»
«И мы прославляем тебя, истинную богородицу, честнейшую херувимов, без нарушения девства, родившую сына божия», — продолжал архистратиг и без лишних затей заявил категорически, что-де только они, иоаниты, являются избранниками божьими и после успения богородицы им надлежит жить по собственной воле.
Не затягивая церемонии, он указал на висевшую в углу икону богоматери, похожей на Анисью, и все по этой команде пали ниц. Потом стали подходить по очереди к архистратигу и просить у него благословения и разрешения на устройство какой-то вечери любви. Он давал благословение, ему целовали руку. Подошел и Евдоким, подталкиваемый энергично теткой, приложился по примеру остальных, подумал: «Однако силен «начальник небесных сил»: ручища саданет — и дух вон!» А тот задержал на нем внимательный просветленный взгляд и, ничего не молвив, отпустил.
Настроение у присутствующих заметно пошло вверх. Двое-трое удалились из молельной, большинство же, разговаривая и радуясь, перешло в соседнюю комнату, где был уже накрыт стол. Евдокиму досталось место на углу, в самом конце у двери. Возле него примостилась краснощекая «сестра» лет двадцати пяти в платье с воротником под самые уши. Груди у нее маленькие, носик едва приметный. Растопырив колени, она пучила глаза на Евдокима, а сама переговаривалась через стол с «сестрой» Меланьей. Та сидела прямо, опустив глаза. Темные широкие брови сдвинуты, в уголках рта и около глаз морщинки усталости. Руки лежат на краю стола, видны пальцы в розовых и коричневых точках, видать, исколоты иглой. Другие «сестры» и «братья» теснились по обе стороны стола, архистратиг восседал во главе. Он снял саккос, остался в шелковой кремовой рубашке и вполне сошел бы за кряжистого кузнеца, если бы руки не были так белы и пальцы то и дело не складывались в апостольское троеперстие. Глаза его потеряли слезу, стали в тени бровей темно-серебристыми. «Сестры» так и жгли, так и жгли его взглядами, из кожи лезли, чтобы обратить на себя внимание.
А на столе чего только нет! И жареное, и пареное, и печеное, и соления, и мочения, а бутылок всех форм и размеров — не меньше, чем в магазине Рухлова. А уж яблоки! Будто только что сняты с веток. На огромном блюде рылом прямо к Евдокиму возвышалась свиная голова, нафаршированная чем-то неведомым. Вдоль всего стола маячили пирамиды пирогов, мерцал блестящими срезами холодец, прозрачно-розовая семга, белужий бок сами просились в рот.
«Неужели все это слопают?» — подумал недоверчиво Евдоким и поискал глазами свою тетку. Она сидела возле архистратига и оживленно разговаривала с ним.
Началась трапеза. Архистратиг всполоснул молодецки горло осьмухой монопольки, сморщился, перекрестился, и кругом забулькало-запенилось, весело и торопливо заходили челюсти, стало сразу оживленней и как-то свободней. Еще четверть часа — и оживление перешло в галдеж, понеслись прибаски, вранье, хохотня. Позабыв святые речи, смиренники судачили кто о чем. Охмелевшая «сестра» Меланья, откусив яблоко, совала его Евдокиму с неумеренной настойчивостью, приговаривая:
— Ах, как сладко! Ах, как сладко! Это райские яблочки, нам матушка Порфирия с неба прислала…
И лезла через стол целоваться.
Тоскливо-страстные голоса затянули на мотив «В низенькой светелке…» псалом в честь все той же матушки Порфирии, а на другом конце кого-то уже материли сгоряча — сектанты расходились не на шутку.