ети -- роскошь, доступная только очень богатым людям, а не странствующим артистам. Материнство усмирило Буянку. На время стихли те недоразумения и семейные счеты, которые вызывали взаимное недовольство и раздоры. Буянка забыла даже ничтожество своего мужа; она хотела быть только близко около него и ничего больше не требовала. Впрочем, Буров обращался с ней очень резко и приучил к известному подчинению. Это была грубая натура, поглощенная самообожанием. -- Куда же мы поедем?-- несколько раз спрашивала Буянка, когда речь заходила о навигации.-- Коля такой маленький, я пока работать не в состоянии. -- А как же другия актрисы работают? Терпеть не могу слезливых баб, которыя раскисают от перваго ребенка... Да что же мне, по-твоему, делать: поступить куда-нибудь волостным писарем, загубить карьеру?.. -- Я ничего не говорю, Мишель... -- Но зато думаешь... Я это вижу по твоей кислой физиономии. Все бабы одинаковы... Что было говорить на все это? Буянка начала догадываться, что Буров и не любил ея, а вся жизнь ея похожа на одну из тех жалких пьес, какими наводнена сцена за последнее время. Так же ни начала, ни конца, ни середины, а что-то безсмысленное и фатальное. Она сама проверяла себя и находила, что, пожалуй, тоже не любит мужа, если вычесть известную привычку и какую-то подлую жалость. И себя жаль и его, а главное -- жаль то хорошее, навстречу которому она шла и котораго не видела. Наступила Пасха. Средства быстро истощались, и Буров делался все мрачнее. Для него решением всех вопросов являлась всего одна фраза: "Вот откроется навигация...". Буянка чувствовала надвигавшуюся со всех сторон нужду и принялась за хозяйство, о котором до этого не имела понятия. Нужно было как-нибудь защищаться от напиравшей бедности. Она выгадывала на прислуге, на провизии, на белье,-- словом, на всех тех мелочах, какия размывали их благосостояние. Первый обед, приготовленный Буянкой, обрадовал ее, как открытие Америки: о, она сумеет быть полезной и будет бороться с обстоятельствами. Ведь, в крайнем случае, она может жить без всякой прислуги, только бы он был счастлив и спокоен. Но, к ея удивлению, он ни во что не ставил хозяйственные ея успехи и встретил кислой улыбкой свой домашний обед. -- Я совсем не желаю делать из тебя кухарку,-- заметил Буров, брезгливо переливая приготовленный Буянкой суп. -- Да ведь это на всякий случай... Мало ли что может быть! -- Нужно заметить, что я не выношу мещанства ни в чем.. Несмотря на такое обидное равнодушие, Буянка желала, чтобы у них праздник был настоящим праздником, и начала готовиться к нему ровно за две недели. Нужно было приготовить и сыр, и окорок, и куличи, и бабы, и разныя закуски, как это делается в семейных домах. Буров теперь редко оставался дома, а уходил куда-нибудь в гости или целые дни играл на бильярде в трактире. Буянка была даже рада этому, потому что на свободе могла приготовить великолепный сюрприз. В ней проснулась женщина, та женщина, которая, как перелетная птица, из соломинок и разной дряни лепит свое гнездо. У всех будет праздник и у них тоже... Между кухней и детской время летело с поразительной быстротой, и, возвращаясь домой, Буров, к удивлению, встречал такое довольное и счастливое лицо жены, так что раз даже пожал плечами и проговорил: -- Да ты у меня молодец, Буянка!.. Эта похвала заставила Буянку покраснеть. Да, она не такая, как другия женщины, которыя являются для своих мужей чем-то в роде пластыря. Она никогда не жаловалась, не удерживала мужа дома, не встречала его с кислым лицом, если он возвращался слишком поздно, и вообще старалась не вносить того бабьяго элемента, какой отравляет семейную жизнь. Пусть только он чувствует себя свободным и довольным, а о себе она как-то не думала. Ведь она была счастлива своим первым чувством, хотя это продолжалось очень недолго, всего несколько недель, а потом погасшую любовь мужа ей заменил ребенок. О будущем она старалась не думать, как и о самой себе: будет, что будет. Даже совсем некрасивыя вещи она старалась обяснить чем-нибудь таким, что стушевывало бы их темную сторону. Раз, например, Буров намекнул ей с грубой откровенностью, сто она могла бы попросить денег у дяди,-- он человек богатый, и что ему стоит дать какую-нибудь тысячу рублей. Буянка расхохоталось. -- Мишель, ты совсем наивный человек и не понимаешь, что я этого сделать не могу,-- обясняла она в шутливо-серьезном тоне.-- Пойми, что нельзя... Попрошайкой я не буду никогда, и наконец это просто неделикатно, безтактно и неприлично. -- Все это глупости!.. Ты просто не хочешь... -- Не не хочу, а не могу. Ты после это сам поймешь, а сейчас ты разсуждаешь, как ребенок. Итак, наступала Пасха. Буров ушел с вечера куда-то к знакомым и предупредил, что вернется только утром,-- от знакомых пройдет прямо в церковь. Буянка даже была рада, что останется одна и на свободе устроит сюрприз. В хлопотах она не замечала, как летит время. Поставленные рядом два ломберных стола образовали один большой парадный. Белоснежная скатерть, симметрически разставленныя бутылки и тарелки с закусками в общем представляли настоящую праздничную картину. В обыкновенное время у них редко кто бывал, а на празднике, наверно, будут все актеры, и Мишель будет рад, что встретит их не по-холостому, как раньше. Это будет очень смешно, когда Мишель будет разыгрывать роль гостеприимнаго хозяина. Да, он привык ходить по чужим домам, а теперь приходится самому принимать гостей. Сначала это будет просто занимать его, как ребенка, а потом войдет уже в колею, и семейная жизнь покатится своим чередом. К двенадцати часам Буянка умаялась до того, что не чувствовала под собой ног. Когда ударили в колокол к Христовой заутрене, она прилегла отдохнуть. Мишель теперь в церкви... Ей хотелось встретить эту торжественную минуту вместе. Благочестием она не отличалась, но годовые торжественные праздники несли с собою целую струю таких хороших детских воспоминаний, когда мать увозила ее в церковь. Гул колоколов, огонь пасхальных свеч, праздничное пение, улыбающияся лица знакомых, собственное белое платье -- все это сложилось в одну ликующую светом и радостью картину. Увидит ли ея Коля эти детския радости и светлое детски-праздничное настроение? Буянке захотелось даже молиться, не за себя, а вот за этого маленькаго Колю, пред которым стояло неизвестное будущее. Милый ребенок, он уже улыбался, когда она подходила к его кроватке. Буянка заснула мертвым молодым сном и проснулась очень поздно. Ее разбудил чей-то осторожный голос в передней и шопот кухарки. Она спала, не раздеваясь, и сейчас же вышла в переднюю, плохо понимая, что делается кругом. Ах, сегодня первый день Пасхи... Где же Мишель? Вероятно, он вернулся часа в три и не хотел ее будить. Она даже почувствовала себя виноватой и любовно посмотрела на затворенную дверь в его комнату. -- Здравствуйте, Елена Васильевна,-- проговорил в полутьме передней чей-то знакомый голос.-- Христос воскресе!.. -- Боже мой, да это вы, Платон Егорыч!-- воскликнула Буянка, радостно целуясь с комиком из щеки в щеку.-- Воистину воскресе, голубчик... Какими судьбами вы попали сюда? Вот Мишель будет рад... -- Дядя вам кланяется...-- смущенно говорил Чайкин. -- Милый, как я о нем соскучилась! Представьте себе, ведь я ужасно люблю его и все время не собралась написать ни одного письма. Он здоров? А Харлампий Яковлевич? А Карл Иваныч? А Форсунка? А Колдунчик? Буянка сделала движение в сторону комнаты Бурова, но Чайкин удержал ее. -- Мне необходимо серьезно поговорить с вами...-- предупредил он ее, опуская глаза. -- Что такое случилось? Сначала нужно разговеться, а потом уж я к вашим услугам... Послушайте, вы меня пугаете! Наконец такой серьезный вид не идет комику. Ах, как я вам рада... ужасно рада. Вы мне сегодня сделаете праздник, а поэтому давайте еще похристосуемся. Чайкин окончательно растерялся и не знал, как ему приступить к делу. Дорого бы он дал, чтобы не быть здесь сейчас и не видеть улыбавшагося лица Буянки. Усадив ее в кресло, он подал заклеенный конверт без адреса. -- От дяди?-- спрашивала Буянка, нетерпеливо разрывая конверт. Взглянув на знакомую руку, она вся обомлела и как-то инстинктивно схватила Чайкина за руку, точно искала у него защиты и поддержки. Пробежав несколько строк, набросанных второпях дрожавшей рукой, она спокойно проговорила: -- Не может быть: это вы сами написали... В следующую минуту она была уже в комнате Бурова, которая оставалась пустой. Господи, что же это такое? Он бежал, бежал самым позорным образом, бросив ее с ребенком на произвол судьбы... Отчаянный крик Буянки заставил Чайкина броситься к ней на помощь. Она лежала на полу, разбитая, уничтоженная, опозоренная. Чайкин что-то такое говорил ей, заставлял пить воду, натирал виски одеколоном и опять говорил какия-то жалкия слова, которыми успокаивают погибающих. А Буянка чувствовала только одно, что страшная и давящая пустота наполнила вот эти комнаты, ея голову и сердце, что впереди ничего не осталось. За что же? -- Разве я была дурной женой?-- спрашивала Буянка, не обращаясь ни к кому.-- Разве я была плохой матерью?.. Несколько раз ей делалось дурно, и Чайкин ухаживал за ней с терпением сиделки. Письмо Бурова было коротко: "Милая Буянка, наше сожительство было простым недоразумением, как ты, вероятно, уже и сама догадываешься... Рано или поздно должно было случиться то, что я дела