, и они живут окружающей их мишурой и своего рода призраками. К каждом сидел невидимый обреченный человек, как в монахе. Были свои театральныя крысы, которыя настолько срастались с театром, что для них весь мир сосредоточивался под его крышей. Дойти до такого состояния Буянка, конечно, не могла, и ее по временам начинала глодать угнетающая раздвоенность: она теряла веру в себя, в театр, в искусство. Это было холодное чувство молчаливаго отчаяния, когда человек остается глух к самому теплому слову утешения или участия. "Умереть бы...-- думала Буянка, закрывая глаза.-- Но и тут фальшь: цветы, венки, некролог Петлина в "Курьере", вычурная надгробная надпись... Ложь, ложь и ложь, от колыбели до гробовой доски". Свободные вечера, когда не было спектаклей, Буянка проводила теперь у дяди. Там обычную публику составляли редактор Петлин и Добрецов. Обремененный старческими недугами, Иван Петрович всегда был рад этим гостям и усаживался сейчас же за карты. Если Буянки не было, играли втроем в преферанс, а с Буянкой устраивали генеральский винт. Положим, она играла скверно, но зато не обижалась, когда на нее накидывались все трое. Особенно неистовствовал Петлин, игравший хуже других. Он, как все плохие игроки, обвинял в своих промахах других. Раз в субботу они заигрались особенно долго. Петлин проигрался в пух и прах, "просандалив" шесть роберов. Буянка потихоньку зевала в руку, но Иван Петрович увлекся и не отпустил ея. В самый разгар игры к Буянке своей неслышной походкой подошел Сергей Иванович и шепнул ей на ухо: -- Николай Михайлович нездоровы... -- Что такое случилось? -- Жар-с... Маленький Коля играл в столовой с разгоревшимся личиком. Голова была горячая, глаза блестели. Буянка сейчас же увезла его домой, что очень разсердило Ивана Петровича. -- С этими бабами невозможно играть серьезно,-- ворчал старик.-- Ну что там такое случилось? Пустяки какие-то. -- Женское дело, Иван Петрович,-- защищал Добрецов.-- Мне эти театральные младенцы костью в горле сидят, а я молчу... Что поделаете: закон-с природы. -- Да ведь мы не кончили робера, Савелий Ѳедорович? -- Ах, милашка: женская часть особенная. -- И глупость тоже особенная. Ну что она бросилась, как угорелая? Разве этим поможешь... Наконец дети всегда хворают. -- Закон-с природы, милашка... Коля быстро расхворался, и Буянка не спала над ним всю ночь. На репетицию она явилась с теми же глазами, с какими ушла от дяди вчера. Как на грех, ею были взяты на три дня сряду ответственныя роли, отказаться от которых она не имела права. Приходилось играть, когда на душе скребли кошки. Буянка как-то сразу упала духом и мысленно обвиняла себя во всевозможных преступлениях: она бросила ребенка, забыла его... Эта последняя мысль убивала ее. Приглашенный доктор определеннаго ничего не сказал, но в то же время и не ободрял особенно:-- "Неизвестно, чем разыграется болезнь маленькаго джентльмена... Необходимо подождать, пока выяснится болезнь". За больным ухаживали Агаѳья Петровка и Сергей Иванович, и Буянке было совестно перед ними. Она даже плакала в своей уборной. -- Э, милашка, так нельзя,-- ворчал Добрецов.-- Публика не любит, когда примадонны выходят на сцену с красными от слез глазами. -- А если я не могу? -- Пустяки, милашка! -- Вы зверь, а не человек, Савелий Ѳедорыч!.. Так обращаются только с пожарными лошадьми. -- Знаю, милашка, все знаю: сам отец многочисленнаго семейства. -- Вы... вы можете, вы смеете говорить о своих детях, которых бросали на произвол судьбы? -- Что же из того? Я не хуже и не лучше других отцов, и только... Не нужно волноваться, милашка... Мы должны служить публике, а публика знать ничего не хочет о наших семейных радостях. Мы -- обреченные люди... Болезнь Коли не выяснялась, хотя ему делалось все хуже, и он быстро слабел. Буянка теряла голову, доктор пожимал плечами и поднимал густыя брови все выше. Много ли нужно этакому клопу? Да и сказать не умеет, что болит... Наступила масленица, когда шли двойные спектакли, утром и вечером. Буянка могла быть дома только ночью, усталая, разбитая, изнемогающая. Она с молчаливым отчаяньем следила за быстрыми шагами болезни и ломала руки от сознания собственнаго безсилия. Ах, там ждет публика, которую нужно развлекать, этот зверь, не знающий пощады... Бросить все, но ведь этим можно погубить всю труппу: масленица выручала Добрецова за весь год. И без того впереди голодный Великий пост и голодное лето, а тут еще расчет артисты получат неполным рублем. Добрецов отлично понимал, в какие железные тиски попала Буянка, и ни слова не говорил ей об ея обязанностях. Ведь и потерпеть-то всего какую-нибудь одну неделю, а младенец подождет... -- И лучше, если сам догадается умереть,-- разсуждал старый театральный волк про себя.-- Сладкаго-то немного быть незаконным сыном театральной девицы. Да и maman освободится от семейных радостей. Придавленная неожиданно налетевшим горем, Буянка не раз думала об отце Коли, который выбросил ее на улицу и забыл ребенка. Разве это справедливо? Он может спокойно спать, может прямо смотреть в глаза другим... Она, может-быть, и плохая мать, по делала свое дело, как умела. Эта мысль много ее подкрепляла. Только бы поскорее кончилась масленица!.. Боже, какия ночи переживала она сейчас, сидя у кроватки больного ребенка и прислушиваясь к праздничному шуму на улице! Все веселились и ликовали. Летели бешеныя тройки, заливались колокольчики, пьяная песня замирала где-то в морозной дали. Наступил и конец масленицы. Последний спектакль. Буянка ждала его, как своего избавителя. Завтра она опять будет свободна, как птица. Уйти от всех, спрятаться в своем уголке -- вот единственное, истинное счастье! В театр Буянка пришла, едва держась на ногах. Двойные спектакли и безсонныя ночи доконали ее. Ведь живут же другия женщины, которыя не знают проклятой службы. Как раньше Буянка презирала эту кисленькую, серую жизнь, так теперь завидовала ей. Но скоро все кончится, всего несколько часов. Добрецов только сжал плотно губы, когда увидал свою примадонну: нечего сказать, хороша будет "чародейка". Конечно, публика масленичная, полупьяная, но все-таки... -- Эх, милашка ты моя!-- пожалел Добрецов, качая своей головой,-- Ну, нечего делать: терпи казак, атаман будешь. Завтра на все четыре стороны... В средине второго действия в театре появился Сергей Иванович, бледный и растерянный. Он пробрался за кулисы и по дороге к уборной Буянки встретил Чайкина. Комик сразу понял, в чем дело, и остановил его за рукав. -- Что случилось, старина? Сергей Иванович только махнул рукой. -- Хорошо, ступай домой, а я устрою остальное... Сейчас нельзя останавливать спекталь. -- А ежели, например, упокойник? -- Да разве этим мы ему поможем? -- Сударь, побойтесь Бога... -- Завтра, завтра... Уходи отсюда, чтобы Елена Васильевна тебя не заметила. На эту сцену набежал Добрецов, зажал рот Сергею Ивановичу и вывел его из-за кулис. -- Милашка, нельзя...-- шептал Добрецов, разводя руками.-- Ангел мой, невозможно! Сама Буянка не предчувствовала разразившейся катастрофы. Уходя из дому, она была уверена, что больному лучше и что наступает благодетельный кризис. Хотя доктор и заявил в свое время о грозившей опасности и поднимал выше обыкновеннаго свои брови, но она уже привыкла к этим пожарным знакам. Ребенок стих, не метался и, когда она прощалась с ним, даже узнал ее, что она видела по выражению его глаз и по движению маленькой руки. Наконец разве Коля мог умереть, когда будут жить тысячи и миллионы других детей?.. Выйдя из театра, Сергей Иванович обругал и Добрецова и Чайкина театральными собаками, а сам решил попасть с другого хода. Он зашел с подезда артистов; а на сцену было еще два хода,-- один из коридора бенуара и другой через буфет. -- Дурака свалял я-то,-- ругался Сергей Иванович,-- прямо набежал на этого стрекулиста... Попытка проникнуть на сцену остававшимися двумя входами закончилась полной неудачей: дверь в буфет Добрецов запер на ключ собственными руками, а к двум другим дверям поставил капельдинеров с строжайшим наказом не пропускать на сцену "ни одного подлеца". -- Креста на вас нет!-- взмолился Сергей Иванович, когда очутился опять на улице.-- Ужо вот я Ивану Петровичу скажу, так он вам покажет коку с соком...