Писатель с состраданием высказал в своих очерках гневный протест против варварского ограбления народа. "Гибель башкира, начатая хищником побольше сотни лет тому назад, – писал он в одном из вариантов очерков, – и уже на нашем веку выразившаяся в самых бесстыжих размерах и приемах, не требует подробного изложения, во-первых, потому, что оно не исчерпано даже и в двух томах добросовестнейшего труда Н.В. Ремезова, а во-вторых, потому, что у всякого впечатлительного русского человека позорное дело расхищения башкирских земель оставило столь неизгладимое впечатление, что никогда не забудется и без напоминания об этом позоре".
Перечитывая очерки русского писателя-гуманиста, невозможно оставаться равнодушным. Хочется для подтверждения своих слов приводить – да простит меня читатель – все новые и новые выдержки из печального повествования о прошлой жизни крестьян:
"Извозчик, указывая кнутом, говорит:
–Вон и Трехсвятский хутор!
Но, глядя самым пристальным взглядом по направлению кнута, мы действительно видим "что-то"; но представления о хуторе, то есть о трех-двух избушках, хотя бы самых мизерных, о двух-трех соломенных крышах, над которыми вьется дымок, свидетельствующий о "жилом месте",– этого мы не видим. Какие-то черные груды, напоминающие в кучке сложенный торф или кизяк, небольшого размера, разбросанные где попало, не дают ни малейшего представления о человеческом жилье. Оказывается, что народу много, очень много живет в глубине этих черных куч земли; маленькое окошечко сморит из ямы, по краям которой в несколько слоев наложены толстые куски дерна, как кирпичи, и такими же кусками дерна застлана плоская крыша; нагнувшись в три погибели, можно заглянуть в эту в буквальном смысле конуру и в миллионный раз убедиться, что "золотые" руки нашей крестьянской женщины даже и в такой ужаснейшей конуре могут придать облик некоторого уюта. Какой уют может быть в яме, вырытой в земле, аршина в четыре длины и в три ширины? А вот оказывается, что может: стены вымазаны крепкой красной глиной, прилажена из той же глины печурка в аршин величины; и люлька с ребенком качается в уголке. Шевелиться, ходить в этой клетке нельзя – и вот вы видите, что люди, живущие здесь, как бы только жмутся друг к другу, спасаясь от непогоды или присев для отдыха, конечно, "потеснившись". Заглянув в эту клетку, наполненную преимущественно женщинами и детьми, мы видим, что нас приветствуют поклонами, но что все приветливые люди удручены не горем, а таким отчаянием, которое нельзя высказать словами, которое притупляет способность слова, мысли и выражается в глубоком вздохе и мертвом молчании".
Кто-то из поэтов сказал:
Для любви и счастья, не для бед
Человек рождается на свет.
А выходит все наоборот:
Мучается на земле народ.
Тяжелая жизнь, обремененная непосильной работой, вечная погоня за хлебом насущным приводила к болезням, скоротечной смерти. Эпидемия то чумы, то холеры как косой выкашивали людей целыми деревнями. Бывали и голодные годы, случались пожары. Всех этих лишения не миновало и наше село Бузовьязы.
Передовые люди России – мыслители, писатели, ученые – неоднократно вставали на защиту бедного народа Башкирии. Обращались к этой злободневной теме Пушкин и Лев Толстой, Чехов и Короленко.
Но вот примечательно: очерки Г. Успенского и Н. Ремезова, опубликованные в российских журналах, были встречены в штыки уфимскими чиновниками – рыльце-то у них в пуху. Они на продаже башкирских земель, особенно в 19 веке, урывали для себя огромные куски. Вот они-то в первую очередь и подняли невероятный шум вокруг имен русских писателей, бывших всем сердцем за простой народ. Даже судебную тяжбу затеяли с ними, требуя наказания, как говорят сегодня, "за оскорбление личности".
Николай Ремезов по этому поводу писал в предисловии ко второму изданию своих очерков: "Господа уфимцы хотели зажать мне рот, но сами прикусили язык. Да-а, нужно твердо держать на памяти и зарубить на носу, что хищения хорошо помнятся, и это будет еще долго служить исторической справкой… "