Или вот, когда мне было 23, я взяла отпуск и поехала отдыхать в Крым – с ворохом ярких платьев в неподъемном чемодане и фляжкой с наливкой в сумочке. Мне тогда досталась большая полупустая комната с окнами в пышный дышащий чем-то сладким и пряным сад. Кроватей было две рядом, и одну я тут же облюбовала для себя – а на второй каждое утро раскидывала содержимое своего чемодана, выбирая, чем бы поразить горячих южных мужчин: тогда я подпитывалась комплиментами и ощущением того, что я неотразима. По вечерам я, опьяневшая от моря, солнца и чуть-чуть от вина, возвращалась домой и смотрела на темное окно своей комнаты – хотелось бы, чтобы там горел уютный свет, но и без этого все было волшебно. Пробравшись к себе и не включая лампы, я садилась у окна, слушала громких цикад, срывала вишню с протягивающего ветки в окно дерева и мечтала о красивом светлом будущем – сейчас вот оно, тут, а тогда казалось таким далеким.
С Андреем было бы еще лучше. На второй кровати я бы уже не раскладывала платья, потому что на ней лежал бы Андрей с неизменной газетой в руках. Точнее нет, я бы, конечно, по-прежнему разбрасывала на его кровати свои наряды, а Андрей бы ворчал, грозился выкинуть их во двор и требовал «немедленно ликвидировать эти завалы». Пока я собирала бы тряпки, он выхватывал бы из их вороха что-то особенно интересное: «Не-не-не, а вот это оставь, это мне нравится!» Мы бы все дни гуляли по набережным и забирались на горы, мне было бы наплевать на горячих мужчин, но я бы специально надевала платье с открытой спиной – чтобы Андрей бросал ревнивые взгляды на восторженно цокающих языком южан и прикрывал мои голые лопатки ладонью. Я бы смеялась, и теплая рука на моей спине делала бы меня почти крылатой в солнечном свете и шуме моря, и я была бы невероятно счастлива. Мы возвращались бы домой пораньше, потому что Андрею надо успеть поработать, и он уединялся бы со своими бумагами под торшером с мягким абажуром. Бахрома на нем щекотала бы Андрею лоб, и он бы морщился и откидывал ее, не отвлекаясь от бумаг. Я сидела бы спиной к окну с книгой и иногда поверх нее смотрела, как он работает – а потом, когда умиротворение и радость переваливали через край, я бы уходила прогуляться перед сном. Вокруг бы кричали цикады, было очень тихо, темно и тепло, вдалеке дышало море – я будто бы грелась за пазухой у кого-то большого и доброго. А потом я бы разворачивалась и шла к дому, а окошко нашей комнаты светилось бы в ароматной темноте, а внутри бы ждал Андрей. Я бы специально не ускоряла шагов, чтобы оттянуть радостное ожидание того момента, когда я войду, а он поднимет на меня свои серьезные глаза и улыбнется. Я была бы совсем молоденькая, абсолютно счастливая и очень влюбленная.
Было бы еще много всего: мы бы смеялись и хмурились, я бы плакала у него на плече и засыпала бы рядом с ним, мир был бы огромным и широким, как бывает всегда, когда ты юная и влюбленная, а черными зимними вечерами сужался бы до размеров нашей теплой квартирки. У нас было бы больше времени на целых пять лет – и мы успели бы еще уйму всего. Эти пять лет теперь казались особенным подарком, и мне было тепло даже думать о них.
Когда Андрея не стало, я потерялась, не знала, куда девать свои ставшие лишними руки, ноги, голову, я все роняла и иногда замирала посреди комнаты, забыв, за чем шла. Искушение сесть на лавочку у его могилы и никуда не уходить было очень сильным. Я немного успокаивалась там, где я чувствовала что-то от Андрея, – пусть там не было его колючей небритой щеки и теплой улыбки, зато было ощущение его присутствия и знакомое имя. Меня оттуда уводили наши друзья, я покорно следовала за ними, потому что знала, что они хотят мне только добра, а спорить с ними бесполезно. Меня поили чаем и наливали туда коньяка, чтобы я наконец заснула. А я уходила с дивана из-под пушистого пледа, потому что там, под пледом, мне было холодно и нехорошо, и шла обратно на кладбище, чтобы хоть немножко заполнить себя Андреем. Мама плакала и говорила, что нельзя себя губить, кто-то подсовывал таблетки и давал визитки с телефоном «самого лучшего психолога, который очень помог, когда у меня…» и что-то еще. У меня из ящиков неожиданно пропали ножи, бритвы и даже маникюрные ножницы – на всякий случай, – но это было зря. Я совсем не хотела умирать, я просто хотела к Андрею.
А потом, на моей уже родной лавочке у могилы, я ужаснулась всему, что делаю. Я увидела Андрея ясно-ясно – будто он сел рядом со мной. И я поняла, что мне стыдно перед ним, очень стыдно. Потому что если бы не с ним, с Андреем, а с кем-то из наших знакомых случилась эта страшная нелепость, а я вела бы себя так, муж бы меня не одобрил. Я отчетливо представила, как он хмурит брови, глядя на меня, притулившуюся на грязной скамеечке, и пытается подобрать правильные слова. А потом он бы решительно взял меня за руку и повел домой – чтобы я пила чай и оживала. И придумал бы сказать что-нибудь правильное, как он умел. Всегда, когда я приходила к нему под бок, придавленная какой-нибудь бедой или очередной несправедливостью, он говорил: «Единственное, что мы можем, – это жить. Это такой протест против всего страшного, что творится в мире. Все, что мы, маленькие, можем противопоставить разрухе, несчастьям, беспорядкам и даже смерти – это жизнь». И он бы, конечно, повторил это снова. И был бы прав.