…А я что? Я тогда как раз в санчасть по распоряжению командира батареи новых подтаскивал, что на другой день получились, после уже нашей артподготовки. Верней сказать, после их бомбежки в ответ на нашу подготовку. И вроде стороной прошло бомбометание основное, хотя и весь запас воздушным фрицам сбросить пришлось, но к тому времени наши «Лавочкины» подоспели, ЛА-5, я имею в виду, истребители, большая такая эскадрилья, так они вмиг немчуру разметали, бомбарей ихних, а одного даже задымили, он к лесу огневым хвостом потянул. И весь удар их оказался в стороне от нашей батареи, но все ж раненые получились и два убитых наповал. Так вот, раненых мы со старшиной Стропильником Иваном и потащили в хозяйство капитана Кириллова. Там мне он и наказал лейтенанту нашему коленку придавить, пока он ему снизу часть ноги от основной отсоединял и край заделывал. А лейтенантик наш уже немного под спиртом был к моменту отделения косточек от основной кости, я сразу понял это: на интеллигенции всегда спиртное видно как работает — их в сожаление такое специальное уводит и внутреннее состояние скорби и участи ко всему остальному миру, даже если они ему конкретно и ни при чем. А Юрик наш таким и был, лейтенантик-то, Юрий Буль: чувственный и образованный, не для войны. Но и это тоже было, как выяснилось, ни при чем, потому что смелость в нем тоже была огромной, и на смерть он также плевал, как и многие из нас, из нашего батарейного расчета. Может, и не плевал, конечно, да, скорее всего, и вовсе не плевал, но вел себя с такой храбростью, как будто плевал. Уж я-то, хоть и рядовой по званию, но все же заряжающий, я-то все доподлинно самолично видал, глаза-то не укроешь, даже если и забиты они разорванной до пыли землей и забиты окопной щепой — когда смертушка вокруг погромыхивает и в зрачках огнем отражается, то, наоборот, все тогда видней как раз и становится и в отраженном том свете еще отчаянней проявляется. Тогда, именно за эти два дня боев, многие из нашего артиллерийского полка награды воинские получили. Ну и мы тоже: на наш расчет дали орден Красного Знамени — для ампутированного Юрика и мне медаль «За отвагу» досталась. Приятно было, не скрою. А на другой день передислокация была, так раненых под это дело тоже в тыл определяли. Лейтенантику нашему костыль вручили, за подмышки приподняли, культю справа еще раз обмотали покрепче, и дальше он сам до санбатовского грузовичка допрыгал — от помощи отказался, так как и гордый был, и жилистый, как пружина. Сказал мне тогда, бывай, мол, Василий, и что-то еще, навроде век не забуду твоего меня спасения из бомбовой ямы. Понимал тогда, что навсегда прощаемся, но не радовался, а, думаю, сокрушался, что война для него раньше срока окончилась. Такой он был, Юрий Зиновьевич-то. А я тогда, помню, честь ему отдал по всей форме и ответил, что свидимся еще, мол, товарищ лейтенант, не последний день живем, а про ногу-то не сокрушайтесь сильно, там и не хватает-то не так много — ботинок специальный на гражданке приладят, так никто и не заметит, что не всей ноги до полу не хватает, а для мирной жизни без войны и для семейной это не страшно, потому что вам головой работать там предписано, а не грузы, скажем, перетаскивать с места на место или же другое что делать, где бегом надо.
Не все я ему это тогда сказал — про что-то подумал больше, чем сказал. Но все равно слезу вышиб, и странно так было смотреть на него плачущего: молодой совсем, как я, черненький, ни одной сединочки, лицо красивое, как у Мейерхольда какого-нибудь, на носу горбинка невысокая, в одном начищенном до блеска сапоге и с бинтовой обмоткой на правой ноге. А другой сапог, неначищенный, из вещмешка свисает голенищем вниз. Так и расстались тогда…
…А спецботиночек на правую культю мне сделали на заказ только через полгода, уже в Москве, в мастерской на Неглинной. Там сняли мерку и куда-то отдали на изготовление, а вернули уже вместе с протезом: и ботинок, и протез. Первую неделю я все это разминал, входил в привычку, перед мамой туда-сюда шастал по квартире, чтобы убедиться, что достиг требуемой незаметности, а мамочка моя, Изабелла Львовна, была так счастлива моему внезапному возвращению с фронта, что влюбилась просто в этот мой спасительный протезный ботиночек, и как я этому ни сопротивлялся, как ни пытался объяснить маме, что демонстрация ее материнского счастья, получившегося такой ценой, мне вовсе не по нутру, а совсем наоборот, мне, тем не менее, не удавалось добиться от нее соблюдения нужного баланса между ошеломительной радостью от того, что ее сын живой, и приличиствующей обстановке военного времени сдержанностью. Впрочем, я быстро переключился на невоенную тематику, тем более что к этому времени мы уже надежно погнали немца в одном теперь направлении — назад к Европе. Летом сорок четвертого объявили прием в театральный, и я пошел. Признаюсь, боялся, как не боялся на фронте, и поэтому смалодушничал: начистил ботиночки, протезный и левый, брючки наутюжил, а поверх — гимнастерку без погон, но орден Красной Звезды поверх груди прицепил. Там же нашивка за ранение. Прочитал им «Лису и виноград» и отрывок из «Войны и мира» — наизусть, там, где про зимний дуб, помните? Они головой покачали и приняли, я даже не понял за что: за «дуб», за Крылова или же за орден. Просто сказали, что товарищ Буль Юрий, вы зачислены на первый курс, поздравляем…