Кашин, усмехнувшись, помотал головой и вздохнул:
– Ещё разок хрюкнула…
Все молчали. Только староста и Кашин, сидя рядом, отрывисто и как бы нехотя, невнятно говорили о чём-то. Но Слободской, должно быть, устав молчать, пробормотал в бороду себе:
– А этот, чахлый, всё про школу.
– Тепло любит, – откликнулся плотник Баландин.
– Учит, а чему? – спросил Кашин. – Каля-маля, кругла земля. «Зубы, дёсны крепче три и снаружи и снутри».
– Нас учили про птичку божию читать, – вспомнил староста. – Дескать – «не знает ни заботы, ни труда».
Батрак Слободского, красивый, скромный парень, сказал:
– Считать учат.
– Считать всякий сам научается, – строго выговорил Кашин. Кто-то поддакнул ему:
– Это верно. Я в цирке собаку видел – считает!
– Значит, решили, – заговорил Ковалёв, – ставим быка на содержание Данилу Петрову. За корм возместить ему придётся. Баландин хлевишко соорудит. Так, что ли?
– А как иначе? – откликнулся плотник. – Самое правильное.
Человека три встали с брёвен, побрели в разные стороны.
Слободской искоса посмотрел на них и, снова опустив голову, сказал в землю:
– Помрёт скоро учитель, кровью харкать начал.
– Ребятишки рады будут.
– Нет, это – напрасно!
– Им, дьяволятам, лишь бы не работать, а учиться они охочие.
– Они Досифея уважают.
– Сказки рассказывает им.
– Уважать его не за что, – решительно заявил Кашин. – Да и вообще дети уважать – не могут, не умеют.
– Эхе-хе, – вздохнул Баландин и позевнул с воем, а затем скучно выговорил:
– И учён, да не богат, всё одно наш брат, нищий.
Но хотя говорили об учителе, а думали о другом, и Никон Денежкин, первейший в деревне пьяница и буян, выразил общее желание, сказав:
– Могарыч с тебя надо, Данило Петров. Ставь четвертуху!
– Это за что? – очень искренно удивился Кашин, похлопывая ладонью по крупу быка.
– Уж мы понимаем за что!
– Я, значит, должен питать, охранять общественное животное, да я же и водкой вас поить обязан?
– А ты не ломайся, – сердито посоветовал Денежкин. – Нас тут семеро, давай три бутылки и – дело с концом.
Ковалёв, немножко нахмурясь, спросил всё-таки ласковым голосом:
– Народ спросит: какая причина выпивки?
– Чего там – причина? Захотелось, ну и выпили.
Батрак Слободского и Баландин пытались привести быка в движение, батрак толкал его в бока, плотник дёргал верёвку, накинутую на рога. Бык стоял, точно отлитый из чугуна, только челюсти медленно двигались и с губ тянулась толстая нить сероватой слюны.
– Паровоз, – пробормотал Слободской и, подняв с земли щепку, швырнул её в морду быка, а Денежкин ударил его ногой в живот, тогда бык не громко, но густо и очень грозно замычал, покачнулся, пошёл.
– Ну и чёрт! – одобрительно сказал Кашин, хлопнув себя руками по бёдрам, притопнув ногой.
Денежкин отправился за водкой. У избы старосты осталось четверо; он скручивал папиросу, рядом с ним сидела Марья Малинина. Слободской, согнувшись, озабоченно ковырял палочкой землю, а Кашин лежал вверх спиной на брёвнах и глядел за реку; оттуда веяло сырым холодом, там опускалось солнце, окрашивало пятна снега в розоватый цвет, показывало вдали башню водокачки железнодорожной станции, белую колокольню, красный, каменный палец фабричной трубы. Тихонько, но напористо струился сухой, старушечий говорок Малининой.
– А дифтерик из Мокрой к нам перескочил, Яков Михайлыч…
– Перескочил? – спросил Ковалёв. У него не свёртывалась папироса, он был очень занят этим и спросил из вежливости, равнодушно, как эхо.
– И у меня такая думка, что это Татьяна Конева занесла, по её вдовьему горю.
– Не ладишь ты с Татьяной!
– Зачем? Мне с ней делить нечего. А известно мне, что она водила в Мокрую Катюшку с Лизкой прощаться с двоюродным и, наверно, потёрла своим ребятишкам глазки, личики рубашечкой с мёртвенького, – говорила Малинина, точно сказку рассказывая.
– Не верю я, чтобы матери детей нарочно заражали дифтериком, – сказал Ковалёв, отхаркнулся и плюнул с дымом.
– Бывает, – кратко и веско откликнулся Слободской, а Данило Кашин живо подтвердил:
– Бывает, я знаю! Марья сама эдак-то травила ребят.
– Ну, это – шутишь ты, и нехорошо. Я чего не надо никогда не делывала и не буду, – спокойненько говорила Малинина, роясь правой рукой во многих юбках, надетых на её кругленькое тело. Нашла в юбках табакерку, понюхала табаку и подняла лицо в небо, ожидая, когда нужно будет чихнуть, а чихнув, продолжала:
– Я опасного боюсь! Я ведь знаю, доктора преследуют матерей, которые дифтерик прививают детям. Это, дескать, самоубийство детей. Однако и матерей надо понять – пожалеть. У Коневой – четверо, мал мала меньше, а от мужа всю зиму ни слуха ни духа. Четверых милостыней не прокормишь.