Болели глаза, и Куманин решил на сегодня с пленкой закончить. Сдавая «прапорщице» микрофильм и расписываясь в журнале, он сказал, что поехал в архив «Октябрьской Революции».
— А если Виктор Иванович появится? — спросила та.
— Если Виктор Иванович появится, — ответил Куманин, — то он меня из-под земли достанет.
Глава 4
Продавец ларька «Союзпечать», украшенный значком участника Великой Отечественной войны и двумя рядами орденских планок, едва взглянув на предъявленное Куманиным милицейское удостоверение, пришел в ярость и стал что-то орать о разгуле хулиганства и бандитизма.
— Два раза уже ларек кто-то поджигал, а стекла бьют, почитай, каждую ночь. И никому нет никакого дела. Когда кончится это безобразие?
— Вы, товарищ, не нервничайте! — подбодрил ветерана Куманин. — Скоро так возьмемся за них, что всем тошно станет. Вы лучше скажите: вот эту женщину вам не приходилось видеть? Может, проходила мимо или спрашивала вас о чем-нибудь?
Примененный Куманиным метод был довольно примитивным, но считался весьма эффектным. Бывали случаи, когда сотни сотрудников КГБ и милиции таким образом прочесывали целые районы, обходя все квартиры в сотнях домов, давая в нем на опознание одну и ту же фотографию или фоторобот.
Ветеран поднял очки на лоб и стал рассматривать фотографию Нади.
— Нет, — наконец изрек он, — не видел такую. Может и была здесь, да столько народа ходит, метро ведь рядом. Все лица примелькались.
Куманин пошел дальше, и, вопреки всем законам подлости, ему очень быстро повезло, если, конечно, это можно назвать везением. Продавец овощного ларька — сравнительно еще не старый человек «кавказской национальности» — поначалу испугался, приняв Куманина за нового участкового, пришедшего за данью. Со старым только наладили сосуществование. Как вдруг появляется новый и дань увеличивается.
Но, разобравшись в чем дело, сказал, что его зовут Алик Хилиев, и, вытерев руки о передник, с интересом стал рассматривать фотографию Нади.
— Видел ее, — сказал он, наморщив лоб. — Когда видел? Вчера и видел вот тут — он показал на скамейку, стоявшую на бульваре около неказистого тополя. Вот тут она и сидела.
— Сидела? — удивленно спросил Куманин.
— Она, она, — подтвердил Алик. — На скамейке сидела. Я еще подумал: «Аи, какая красивая женщина сидит». Хотел банан ей подарить, да бананов не было. Только картошка да свекла.
— Только не надо фантазировать, — перебил его Куманин. — Значит, говоришь, она сидела вот на той скамейке? А что потом было?
— Потом, — Алик вернул фотографию Куманину, — подъехала машина. Она в нее села и уехала.
— Машина? — переспросил Куманин. — Какая машина? Черная «Волга»?
— Зачем «Волга»? — удивился Алик, — на «Волгах» только начальство ездит, на черных. «Жигуленок» подъехал, «шестерка», кажется. Светлого цвета. Она и уехала. Сидела, видно, эту машину ждала, чтобы куда-то поехать.
— Ты вспомни, — продолжал настаивать Куманин. — Она сама в машину села или ее туда кто-нибудь силой затащил? Кто в машине был, заметил?
— Мужчина был какой-то, — ответил кавказец, — немолодой уже. Он из машины вышел, подошел к этой женщине, взял ее сумку, поднес к машине. А она следом за ним, в машину села рядом с этим мужчиной. Тот сумку в багажник ставил. Потом они ехали. Я все видел точно.
— О какой сумке ты говоришь, — попытался уточнить Куманин, — что за сумка с ней была.
— Обыкновенная сумка, — пожал плечами Алик, — большая, для вещей. Тяжелая. Тот мужик тащил ее, корячился.
— А мужика этого описать можешь? — спросил Куманин.
Кавказец задумался:
— Мужик, как мужик, лет пятидесяти, может, больше. Я на него и не глядел. Седой вроде. С этой, как ее… Он провел пальцем по темени.
— Лысиной, — подсказал Куманин.
— Да, да, — закивал Алик, — с плешиной.
— Высокий, маленький, толстый, худой? — вытягивал из кавказца сведения Куманин. — Во что был одет?
— Не помню я, начальник, — кавказцу явно надоел этот допрос, — не глядел я на него. На женщину глядел. Женщина та, которую ты ищешь. И номер машины не заметил, не спрашивай.
Хотя ларечник мог, конечно, что-нибудь, если не соврать, то спутать, тем не менее его рассказ совершенно сбивал Куманина с толку. Во-первых, родители Нади ничего не говорили, что та ушла на работу с тяжелой дорожной сумкой. Незаметно она этого сделать не могла — мать всегда провожает ее на работу. Кроме того, сумку, если предположить, что в ней были какие-то Надины вещи, нужно было собрать заблаговременно, что также не прошло бы незамеченным. Если бы Надя собиралась куда-нибудь уезжать, то, наверняка, предупредила бы родителей. Сумка была тяжелой — неизвестный мужчина, по словам ларечника, тащил ее к машине с видимым усилием. А как же Надя дотащила ее от дома? Куманин спросил Алика, не видел ли тот, как женщина подошла к скамейке? Одна она была или нет? Кавказец ответил, что заметил ее уже сидящей на скамейке. А сумка стояла на земле у ее ног. Как она тут появилась, он не видел.
Во-вторых, если верить ларечнику, Надю никто не похищал. Она куда-то укатила, судя по всему, совершенно добровольно с человеком, который по описанию, мало походил на какого-нибудь героя-любовника.
При этом все произошло на пути Нади в интернат, а если быть совершенно точным, то в пяти минутах ходьбы от него. Все это было более чем странно. Судя по тяжелой сумке, Надя не собиралась вообще являться на работу, но тем не менее дошла практически полностью до места работы. Если она с кем-то договорилась уехать, то опять же, принимая во внимание тяжелую сумку, она могла попросить этого человека на «Жигулях» подобрать ее где-нибудь поближе к дому, а не переть с тяжелой сумкой до самого интерната.
Стоп! А взяла ли она сумку из дома? Это еще вопрос. Ларечник заметил ее сидящей на скамейке с сумкой у ног. Но сумку мог кто-то привезти или принести из другого места. Откуда? Конечно, из интерната. Что могло находиться в принесенной из интерната для дошкольников сумке? Разумеется, детские вещи. Детские вещи для Алеши Лисицына. Значит, Надя знала, где он находится? Но ведь только накануне она приходила к нему и просила помочь разыскать ребенка.
Куманин шел по бульвару в направление интерната, продолжая размышлять. Конечно, нельзя было исключать и того что Алик-ларечник все перепутал или просто выдумал, чтобы «пофартить менту». Если все-таки он не соврал и не нафантазировал, то сумку мог принести кто-нибудь из интерната. Какая-нибудь приятельница Надежды, с которой они вместе работают. Но вот набить сумку дефицитными детскими вещами, а то и продуктами и пронести ее через вахту, чтобы передать ее «опальной» воспитательнице, мог решиться далеко не каждый, разве что, какая-нибудь близкая подруга. Вряд ли, особенно зная обстановку в интернате вообще и отношения Нади с директрисой, в частности. Попадись кто-нибудь (и Надя в первую очередь) с этой сумкой, ему конец. Петухова раздует дело и обязательно привлечет следственные органы, дабы выявить моральный облик того, кто пишет на нее жалобы. Им будет не очиститься никогда, какими бы благими намерениями сотрудницы не руководствовались. Значит, сумку могли вынести не иначе, как по разрешению самой Петуховой, не исключено, что это сделала она сама. Тогда и Петухова, хотя и выглядела очень напуганной, рассказала ему далеко не все, что знала. Получается, что и она, и Надя находились в каком-то непонятном сговоре, если не сказать, в союзе, который, правда, не мог скрыть обоюдную неприязнь, временами переходящей в ненависть, как это нередко случается у женщин.
Если это так, то зачем тогда вечером Надежда приходила к нему?
Знала ли она, что утром следующего дня ей предстоит путешествие на «Жигулях» с туго набитой дорожной сумкой? Хотела ли она обеспечить себе какое-то дополнительное прикрытие или просто потрепать еще раз нервы Алевтине Ивановне?
В этот момент идущий по бульвару Куманин оказался как раз напротив интерната. Он хотел было нанести еще один визит директрисе и сразу попыталась взять ее «на понт», задав вопрос о тяжелой сумке, которая та вчера передала Шестаковой, но, по здравому размышлению, решил этого не делать. Пока не делать. Доказательств у него нет, а факты, основанные на показаниях Алика-ларечника (никак, кстати сказать, не зафиксированные), и фактами-то можно было назвать с большой натяжкой. Решив почему-то, что Петухова никуда не денется, коль у него лежит собственноручно написанное ею объяснение (являющееся одновременно и доказательством нарушения подписки о неразглашении), Куманин развернулся обратно к метро, чтобы съездить к родителям Нади.