— Ну, коли рябит, круглым счетом говори!
— Круглым счетом — до сотни будет.
— Не меньше?
— Да и не больше.
— Ладно. Подай мне суму.
Подал суму апостол Петр, а господь пошарил в ней рукой и достает горсть золотых. Положил на стол.
— Считай, Петр, не масло — монета.
Тот сосчитал.
— Ровно сто будет.
— Не меньше?
— Как раз.
— Ну, — говорит господь вдовице, — это тебе, голубушка. Прими, сделай милость.
А та не берет.
— Господи! За что же это?
— А за похлебку. Сколько глазков — столько и монет.
— Что ты, батюшка! Да разве оно стоит?
— Стоит, милая, стоит, не сомневайся. Еще мы у тебя в долгу — дай срок, разочтемся. А пока суд да дело, покажи-ка ты нам, где ночь ночевать. Устали мы.
Уложила она их как могла. И сама в уголочке прикорнула. Спит и не спит: от радости, как от горя, плохо спится. «Чем, — думает, — завтра гостей своих потчевать буду?»
Утречком, чуть свет, вскочила она, один золотой в кулак, и скорей — к богатой соседке.
— Акимовна, благодетельница, продай ты мне мучицы, сделай божецкую милость! Да яичек, да сметанки, да молочка…
— Ишь ты! Продай! А платить чем будешь?
Та ладошку-то и раскрыла.
— Вот, — говорит.
Акимовна аж глаза распахнула.
— Где взяла? Клад нашла, что ли?
— Клад не клад, а вчерась, под самую под полночь… — и рассказала соседке про странников, все, как было.
Та и взвилась.
— Ах-ти мне, горе какое! Ведь и ко мне вечор странники эти стучались. Прогнала я их, матушка, сама прогнала, голубушка. Кто ж их, разбойников, знал. Деньги-то в суме не светят.
Отсчитала она соседке яичек десятка два, что помельче, сметанки отлила, что пожиже, да и говорит:
— Кумушка, голубушка, что ж тебе на них, иродов, разоряться! Вчера кормила и нынче кормить будешь? Дай-кось я их к себе покличу. Люди, видать, святые — от них и в дому светлее, и в мошне полнее.
Накинула платок на плечи — и к бедной соседке.
Стала на пороге — кланяется.
— Страннички, люди божьи! Не погневайтесь! Милости прошу к нашему шалашу. Откушайте нашего хлеба-соли, ради Петрова дня.
Поклонились ей в ответ странники, с хозяйкой попрощались и пошли.
Привела их Акимовна в свои хоромы, за стол усадила. Сама ног не чует, вкруг стола так и летает. Что есть в печи — на стол мечи! Двенадцать перемен подала: три каши, блины, пироги, рыбное, студень, лапша… А уж щи-то, щи! Эдаких щей и царь не едал, — со свининой, с салом, и такие-то жирные, что будто ледком их подернуло.
Ест апостол Петр, похваливает:
— Вот это, — говорит, — полдник! Не чета вчерашнему ужину.
— Неспорно, — господь отвечает, — вчерашнему не чета!
А сам, почитай, и не ест. Так только — попробовал.
Ну вот, погостили они у этой хозяйки, помолились, поклонились, — идти хотят.
А хозяйка на суму поглядывает.
— А что ж, — говорит, — благодетели! Милостивцы! Неужто ж вы меня не одарите? Уж так я вам угождала, так старалася…
— Отчего не одарить? Петр, сосчитай, сколько во щах глазков плавает?
Поглядел в миску Петр-апостол.
— Ох, — говорит, — щи! Жирней жирного! Тут и считать не мудрено: одно око на всю миску, да зато — во всю миску.
— Ладно, — говорит господь.
Опустил он руку в сумку, достает монету. Одну монету, да зато большую, тяжелую — медную!
— Вот, — говорит, — хозяюшка! Прими! Какое угощение — такая и плата.
И пошел себе. Апостол Петр за ним.
А хозяйка, как стояла на пороге, так и осталась стоять. Может, и посейчас стоит.
Вот идут господь с апостолом по дороге. Качает головой апостол, под ноги себе смотрит, думает.
— А что, — говорит, — господи, спросить я тебя хочу.
— Спроси, Петр.
— Да вот не возьму я в толк: как это так? Вчерашняя-то похлебка дрянь была, а мы за нее сто золотых отдали. А сегодняшние щи, прямо сказать, — золото, а мы за них один медяк пожертвовали. Справедливость-то господня где? Гляжу, а не вижу.
Вздохнул господь.
— Эх, Петр, Петр, туда ли смотришь? Поверху ты глядишь, а поверху, известно, один жир плавает. Ты поглубже, поглубже зачерпни — со дна.
— А что на дне-то? Капуста?
— Нет, другого огороду овощ! Да что ж ты? Апостол! Капусту разглядел, а душу человечью не приметил. Сам-то посуди. Похлебка вчерашняя — дрянь, говоришь? Ну, верно, дрянь — похлебка, да зато баба — золото. А сегодняшние щи — золото, да баба — дрянь. Уразумел?
Ничего не ответил Петр-апостол. Сумный идет, раздумчивый.
— Ты чего? — спрашивает господь. — Какая у тебя печаль?
— Да что, — отвечает апостол, — хожу я по стопам твоим с младых ногтей и о законе твоем размышляю день и ночь, а мудрости твоей никак не постигну. Хоть бы мне денек один — от восходу до закату — в твоем звании побыть. Может, и я бы, скудоумный, умудрился.