Босхарт однажды написал: "У гения есть что-то от инстинкта перелетных птиц". И ни о чем не говорит, если некоторые на это возражают: "Да, но Гитлер закончил в итоге огромной катастрофой!" Мы, люди, очевидно, не созданы для того, чтобы знать, почему мы живем и что на самом деле лежит за нами. Вероятно, это только сделало бы нас сумасшедшими. Наше задание вытекает из нашего долга, и наш долг восходит к свойственным природе этическим законам. Их можно узнать внутри нас и повсюду вокруг нас для каждого. И чудеса природы должны стать для нас стимулом, чтобы идти правильным путем, а именно: путем вечного порядка природы.
Сегодня к оценке даже самых гениальных людей подходят прямо-таки преступно легкомысленно. Лгут и обманывают даже не ради идеалов, а только ради звонкой монеты. Глубже больше стараются не заходить. Отлив дошел до самой низшей точки, и как раз сейчас наступило время, чтобы прилив накатился на него, поборол его, смыл всю грязь на сушу, где она сгорит на солнце, и вода опять станет такой прозрачной, что мы, по крайней мере, там, где стоим, снова сможем увидеть дно.
Не критика и не наука помогли мне узнать Гитлера как человека, а наблюдение за его мышлением. Мне повезло, что я мог наблюдать за ним во внеслужебной обстановке, без каких либо обязательств и каких-либо предубеждений. По своему происхождению я был, пожалуй, самой резкой противоположностью ему. Каждый из нас открыто признавался в этом другому. Этот факт был, вероятно, ключом для более позднего понимания, которое также основывалось на взаимности. Я был для него интересен не из-за моего происхождения, а именно потому, что он обнаружил во мне революционного человека, как он сам позже однажды мне сказал. Для него я был первоначально загадкой — как и он для меня. Он завоевал доверие ко мне типичным для него способом: а именно вследствие того, что он видел, каким чудесным был мой брак. Он, пожалуй, не ожидал как раз этого у человека моего происхождения.
Он всегда радовался счастливым бракам. Это, я полагаю, как-то было связано с его любовью к матери. Если он видел несчастный брак у его друзей и товарищей, то он не успокаивался до тех пор, пока не мог снова примирить супругов друг с другом. Так было и в случае с браком Геббельса. Я сам видел это во многих случаях, и иногда упомянутые лица вовсе не стоили, по-моему, этой заботы главы государства. В случае Геббельса, тем не менее, было просто счастьем, что он сделал это. Человеческое у него всегда превалировало над политическим — или скорее: политическое считалось для него таковым только до тех пор, пока оно представлялось ему справедливым с точки зрения человеческого.
И здесь мы подходим к его недостаточному знанию людей. Причем я должен с самого начала отметить, что слово "знание людей" в этой связи, вероятно, совсем неправильное или требует, по меньшей мере, разъяснения. Он умел, пожалуй, отличить верного человека от неверного, трудолюбивого от ленивого, честного от нечестного и т. д. Но у него были некоторые качества, которые мешали ему при оценке людей. Так, он склонялся к тому, чтобы у людей, которые как верные товарищи поддержали его в самые тяжелые времена, не замечать появившиеся позже плохие качеств и слишком легко прощать их проступки.
Одним из самых громких примеров в этой связи был гауляйтер Средней Франконии Юлиус Штрайхер, который вел себя все хуже, в конце концов прямо-таки скандально. Гитлер часто требовал от него объяснений и даже совсем изгонял его из политической жизни, чтобы, однако, снова, так сказать, реабилитировать его через много лет, чего не мог понять никто из нас, включая доктора Геббельса. Все-таки Юлиус Штрайхер в течение долгих лет с его журналом "Дер Штюрмер" ("Штурмовик") проводил антисемитскую кампанию, которая не только уже в принципе не имела ничего общего с официальной установкой НСДАП, но и, сверх того, выставляла нас всех в неправильном свете.
Геббельс часто требовал от Гитлера запрета "Штюрмера", пока ему это, наконец, не удалось, но уже прошло долгое время больших ошибок. Такого человека, как Штрайхер, именно потому, что он принадлежал к числу первых партийцев и раньше был верным сторонником Гитлера, стоило бы наказать самым строгим образом. Его сняли с должности гауляйтера, но и это не было достаточным наказанием.
С руководителем "Германского трудового фронта" (DAF) доктором Робертом Леем дело обстояло не намного лучше. Когда я лично еще в 1929 году сказал Гитлеру, что Лей самым подлым способом обманул меня и ряд других людей с нашими деньгами, из-за чего мы оказались в самой большой нужде, Гитлер ответил так: "Я никогда не советовал вам давать Лею деньги в долг — я имею дело только с гауляйтером, но не с коммерсантом Леем. Простите, мне жаль, но я не могу вам помочь!" Я возразил: "Но я же только потому доверился Лею, что предполагал, что гауляйтер это все-таки не какой-то бродяга". Но Гитлер сказал, что он не в состоянии контролировать частную жизнь всех своих подчиненных. "Взгляните на другие партии — у каждой из больших партий есть несколько таких вот "Леев" в руководстве. Это плохо, но, к сожалению, это можно изменить только с большим трудом и только постепенно. Я присмотрюсь к Лею, я это вам обещаю, но ваши деньги вам придется возвращать самому". Это удалось мне спустя много лет лишь частично.
Третьим случаем, с которым столкнулся я сам, был балтийский немец Альфред Розенберг, руководитель Внешнеполитического управления НСДАП. Он в ущерб немецкой политике Адольфа Гитлера проводил свою балтийскую политику по собственным представлениям, которые в определенной части вообще не совпадали с представлениями Гитлера. Как только балтиец мог делать немецкую внешнюю политику?
Он во "время борьбы", т. е. до 1933 года, был главным редактором "Фёлькишер Беобахтер" — "Народного наблюдателя", самой большой партийной газеты. На войне он был "имперским комиссаром оккупированных восточных территорий", и тем самым он был ответствен за те ужасные ошибки, которые были сделаны по отношению к столь исключительно преданным нам украинцам.
Тогда доктор Геббельс сказал мне, что он почти уверен в том, что Розенберг — русский шпион, его подруга была такой русской шпионкой наверняка. Геббельс во время войны ни в коем случае не хотел каких-либо контактов между сотрудниками международного отдела его министерства и так называемым "Ведомством Розенберга".
Зато у Розенберга была самая тесная связь с Мартином Борманом, который сначала при Рудольфе Гессе был руководителем штаба у "заместителя фюрера". Примечательно, что не игравший никакой политической роли адъютант Гесса после полета того в Англию был посажен в тюрьму, а вот политически очень заметный руководитель штаба Гесса господин Мартин Борман был призван в Имперскую канцелярию, а потом стал руководителем "партийной канцелярии фюрера и рейхсканцлера" — с местонахождением в Имперской канцелярии! "Рейхсфюрер Борман" был в 1943–1945 годах самым могущественным человеком после Гитлера. Я знаю это из собственного мрачного опыта, а также лично от доктора Геббельса.
Геббельс в начале 1945 года в моем присутствии назвал Бормана и лейб-медика Гитлера, профессора Морелля, "преступниками в Имперской канцелярии". Также и у Бормана, насколько мне известно, были из прошлых времен связи с СССР — и, по словам доктора Геббельса, это были связи "как раз неправильные".
Профессор Морелль, по моим сведениям, признал перед Международным военным трибуналом (МВТ) в Нюрнберге, что он хотел убить Гитлера. Я же, со своей стороны, скорее полагаю, что он с помощью своих инъекций хотел сделать Гитлера послушным инструментом определенной клики авторитетных политиков.
То, что Гитлер в имперское правительство Дёница включил — наряду с Геббельсом — как раз Мартина Бормана, должно было, по-моему, быть связано с последним большим проектом Гитлера: союз с СССР против США. Гитлер в последний момент телеграфировал в группу армий Кессельринга: "Продержитесь еще при всех обстоятельствах, объединение с русскими против американцев предстоит непосредственно".