— Никак карман у Аньки от Веркиного крепдешину!
— Ты на себя посмотри, чей на тебе воротник! Ха-ха-ха! Кловун, ну чисто кловун! — захлопала в ладоши Анютка, которой, если б не нужда послевоенная, в куклы играть — не сидеть с бабами.
— Бабоньки, Надюшкина-то спина вся моя, — недоуменно сказала степенная Мариша.
— Может, мне это снится или гремстится, — разглядывая батистовые воланы на атласном платье, молвила, как пропела, от природы квелая Нюша.
— Ой-йе-е-елки-моталки, мать честная, пресвятая богородица, да как я домой-то теперь покажусь, да свекруха-то с меня с живой не слезет, ведь ейный довоенный еще подарок изувечен! — запричитала в голос скандалистка Гранька.
У Надюшки в доме свекрови не было, ругать ее было некому, но отрез, четыре военных года пролежавший в сундуке, в нафталине, вспомнился ей, аж сердце защемило. Она вышла из-за стола, еще не веря, что и с ней могла случиться такая оказия, покрутилась вокруг себя, упросила баб посмотреть. К ужасу, глянув на спину платья, бабы руками развели.
Глаза Фетины удивленно бегали по лицам и платьям баб. Она чего-то не понимала. Но силилась постигнуть.
Заговорила с Авдотьей, которая сидела возле:
— Может, грудь теснит или поясок туговат, так я ослаблю, это недолго, я ведь шила из расчета фигуры и кому какой фасон идет.
Остервенелая Надюшка подскочила к Фетине:
— А ну, говори, паскуда, куда мою-то спину девала, не отпирайся, что материалу не хватило, там еще остаток должен быть…
Фетина отшатнулась. Подошла к машине. Вынула фанерный чехол. Из него на пол посыпались лоскутья.
— Я как покрасивее хотела… Скучно ведь, все зеленое, зеленое, синее, синее… Так я между всеми и поделила. Вот, смотрите, бабы, обрезки все здесь, возьмите домой, залатать, может, когда придется.
Она подняла кучу лоскутьев и бросила их на пол. Подняла еще раз и снова рассыпала. Бабы стояли перед ней лютые, слезные, красные. И молчали. То ли пустынные глаза Фетины, то ли мелкорубленые лоскутья сковали бабий гнев. Промелькнула мысль, что Фетина не понимает, да и не поймет вины своей, виноваты сами. Тогда раздался спокойный голос Авдотьи:
— На масленицу наряды наши хоть куда. Девки все ряжеными ходят, а теперь мы их перефорсим.
— Да где я его хоронить-то буду, наряд этот? — пуская слезы, зашлась Граня.
Авдотья пресекла ее тихо и требовательно. И уже хотела Граня взвиться и слова уже приготовила обидные для Дуньки, но глянула на глаза ее, на батист, безнадежно испорченный, и глотнула брань со слезами.
Маруся быстро склонилась к патефону. Поставила Лидию Русланову.
Бабы переглянулись. Эх, да полно! Давай за столы! Наливай.
Смешливо осматривая и себя, и наряды подруг, расселись, налили, звонко чокнулись:
— Ну, бабоньки, пей до дна!
Фетине налили тоже.
А уж после третьей хохотали взахлеб. Даже Надюшка разрядилась плясовой частушкой:
Раскрасневшаяся Маруся поставила падеспань. Пошли отплясывать припевая. Потом была кадриль.
Бабы расшалились. Веселье походило на праздничные коляды. Они вертели разноцветными подолами, махали комбинированными рукавами, прыгали, ложками бренчали.
Маруся подскочила к окнам занавешивать, но было явно поздновато, в окнах торчали глядельщики.
— Глядят вон в то окно.
— И в боковое тоже!
— Бабы, пока деревня не сбежалась, пора закругляться!
— Так это Таня с Феней!
— Они всем разнесут!
— Глухонемые-то? Ох-ха-ха! Тащи сюда Таню с Феней. Они не выдадут.
— По до-мам! — в который раз увещевала Авдотья.
Переоделись, как Фетина ни уговаривала идти домой прямо в обновах.
Бренчливой гурьбой высыпали на улицу. И тут уже чинно распрощались, так же тихо стали расходиться озабоченные: куда же, придя домой, спрятать обнову?
Фетина загорюнилась, ей было жаль расставаться с праздником. Она засуетилась вдруг, кинулась к соседке Аполлинарье, та ее через окно отчитала: куры и те давно спят, надо молоко разлить, внуков напоить, постели всем постелить, корове корм задать, свинье очисток бросить, на утро опару поставить. И вообще, веселиться не к чему. И вообще, от греха подальше.