— Да неужто можно есть после керосину-то?
— Да что тут такого? Люди лечатся им. Я слышала, у Насоновых невестка-то молодая, а уж язва на желудке. Так кажин день пьет по стакану натощак. Сначала рвет, а потом ничего, пройдет. Лишь бы на пользу шло. Знающий, чу, человек присоветовал. Да и где мне масла-то взять. Пенсии не получаю никакой, что люди дадут, тому и рада. Вот и сейчас брюхо бы не лопнуло, а завтра ни крошки в доме.
«Баба здоровая, а работать лодырь. Ей хоть плюй в глаза — все божья роса», — подумала Акулина, а вслух сказала:
— Да ты возьми с собой домой-то, все равно у нас пропадет, уж сыты все.
— Ну так не найдется ли посудинки какой завалящей?
— Да кастрюлей-то нет. Возьми вот бадью. Щей, что ли, тебе положить, посытней будет?
— Давай-давай, а картошечки нет ли еще, уж больно хороша утушилась.
— Есть, да вот во что класть-то?
— Да клади прямо туда.
— Да как же, все перемешается.
— Все равно в одном брюхе-то будет.
Из передней избы доносились разноголосые вскрики поминающих.
— Бесценный ты наш, отец родной… Жизть нам без тебя не в жизть. Сокол ты наш ясный, наставник…
Акулина и Фетина молча послушали их.
— Но был он и горяч. Раз как-то черенком по загорбку хрясь-хрясь меня… Ну а я и зареви, а он как встал, как глаза-то на меня выпучил: да, говорит, Фетина, никто-то тебя не пожалеет, некому, мол, тебя пригреть-приголубить, так я хоть в бога и не верю, но все мы одну душу-то имеем — христианскую.
Акулина перекрестилась, резко встала, подошла к печке, загремела ухватами, чугунками.
— …Ну и вот. Пойдем, говорит, ко мне в огород зайдем, у меня там столик сделан и скамеечки. Угощенье, мол, принесу.
Акулина, бросив греметь ухватами, схватила противень и, подбежав к Фетине, сунула ей в руки кусок слоеного пирога.
Фетина аккуратно, так же старательно продолжала жевать и пирог, подбирая крошечки и укладывая их в начинку или сверху.
— …Вот мы и пришли. И верно: под вишеньем у него столик сделан, вокруг скамеечки. Вынимает вино-бутыль, прямо из-под куста, из земли выкопал, холодное чтоб было. А закуска вот она, только руку протяни, на одной грядке угурцы, на другой — морковь. А яблоко пошел сорвал — в жизнь такого красивого не видывала. Скушай, говорит, Фетина, от меня тебе подарок, яблоня молодая, первый плод дала. Сам, говорит, еще не пробовал с нее.
Фетина задумалась, глаза заволокло туманом.
— …Ну а я разделила пополам…
Акулина оглядела горницу: какой бы еды еще дать Фетине?
— Яблоко-то сладкое было? — сурово спросила она.
Может быть, Фетина и рассказала бы тут Акулине, не утаивая ничего из того, что помнила. Так все осветилось вдруг перед ней. Но тут заголосили с новой силой в передней избе, видимо, открыли дверь запоздалому родственнику. И так громоголосно, что Фетина умолкла, глаза ее потускнели, как при острой головной боли, она, захватив бадью и не прощаясь, вышла на волю.
Акулина пошла в переднюю избу встречать-плакать.
Фетина шла не улицей, а задворками. Остановилась у изгороди, где всегда Григорий Иваныч подзывал ее за ягодами.
— Царица небесная, — пролепетала Фетина, увидев посреди огорода по соседству с белой вишней ту невесту-яблоньку, с которой она и Григорий Иваныч пробовали первый плод, кудрявую и полную сочной зеленью, всю в розовом цвету. «А теперь она силу набрала и еще пуще прежнего сладкая будет», — увлекаясь вместе с тем воспоминаниями о встречах и разговорах с хозяином этого богатства, подумала.
В дому плакали. Сад гляделся осиротевшим. Но Григорий Иваныч был еще здесь: яблони побелены, высохшие сучья сложены кучами, дорожки подметены, стоит бочка полна воды, из которой он брал поливать и мыл овощи на закуску.
Вот и сейчас Григорий Иваныч вышел из-за вишни с грудой овощей в подоле косоворотки. Подошел, поплескался в бочке. Выложил овощи на столик. Наклонился и вынул вино-бутыль, из земли выкопал, холодное, поставил на стол, пригляделся и заметил Фетину.
— Фетинушка, здорово.
— Здоровьице, Григорий Иваныч.
— Разговеться хочешь, заходи.
Он подошел к кольям, раздвинул их и помог Фетине протиснуться в огород.
— Садись, гостьей будешь.