— Хватит, — остановила их Аполлинарья. — Пора нам идти.
Парило вовсю. И травы, и деревья, и земля, и небо пугливо занемели в предчувствии грозы. Вдали прогромыхало. Поблескивали сполохи. С кладбища возвращались скорым шагом, стараясь успеть до дождя. Торопливо ломали ветки, когда шли через березки, зимой напоминавшие рождественские свечи, и мимо болота. Любка вспомнила, как в детстве ходили по болоту босиком за клюквой. Клюква дозревает под снегом. Кочки голые, а между ними кружева изо льда. Хруп-хруп когда ступаешь по ним, а там или пусто, или вода. И снег лежит волнами, и не ровный, а с завихрениями, а на гребне снеговой волны узоры, и капли радугой светятся на солнце. Бегать по такому снегу опасно, ноги проваливаются, верхняя пленка норовит обрезать, и кружево жалко топтать. Только почему Фетининым звали болото, Любка не помнила.
На крыльце стояла корзина, полная, с верхом, брусники. Значит, Фетина забегала в их отсутствие.
— Скорей бы уж разразилось, — боязливо поглядывая в предгрозовую темень за окнами, прошептала Аполлинарья, — приляг, утомилась, чай.
Любка примостилась на лежанке. Момент для разговора был подходящий. Любка решила начать, но с чего? Как объяснить древней тетке, что не сладилось семейное счастье, что решила уехать далеко-далеко, на Север самый, чтобы забыть город, в котором так не удалась ее любовь и к которому не смогла приладиться за многие годы. Дочь определить бы у тетки на первое время, пока обживется на новом месте. А уж как устроится, заберет сразу же.
Аполлинарья по-тихому гремела посудой, бормотала под нос. И не заметила Любка, как заснула под тягостью надвигающейся грозы и своих горьких мыслей. В душном неспокойном сне подъехал к избе конный. Сперва в окно сунулась лошадиная морда, потом загорелое мужское лицо. Говорил быстро, жарко дыша:
— …Фетина ко мне прибежала; говорит, собирала ягоды на болоте, земля там горячая, ногам больно. Я туда… И правда, он уже давно тлеет, торф этот самый, вот-вот вспыхнет. Так что будьте готовы, чуть по радио объявление услышите — снимайтесь. Радио-то включенным держите.
Любка открыла глаза. Никого. Лишь тетка сидит странно как-то, скованно, будто не дома.
— Говорила с кем или показалось мне? — приподнялась Любка.
От Любкиного голоса Аполлинарья вздрогнула, поднялась с лавки.
— Да Роман-парторг заглянул…
И тетка потерянно оглядела избу.
…С болота тянуло гарью. Запекшееся небо не могло разродиться капелькой влаги. За дальним черным лесом поблескивали беззвучно сполохи.
Как большая темная птица, облетела деревню грозная весть о горящем болоте. Деревня смолкла, сжалась, на какое-то время окаменело все — безлюдье на улицах, в огороде, у колодцев, и окна ослепли. Даже суеверные старики, в предгрозье выключавшие в доме все, что выключалось, сидели у радио. Ждали.
Сначала заголосили у баушки Дуни. Голосила бабка над стариком, который в последнее время занемог. Сообразив, что в случае напасти старику далеко не уйти, баушка заметалась:
— Люди добрые, дайте, родные, кто хоть коляску детскую старика свезти, больше мне ничегошеньки не надобно, горемыке!
Молчаливая Мариша, привыкшая к причудам старухи, выкатила из-под крыльца плетенку на колесах, в которой возила полоскать на озеро белье.
Старуха кинулась застилать. А старик сидел на ступеньке и смотрел на очень близкие предметы как недельный котенок и чихал.
Заметалась деревня. Что брать? За что хвататься? Куда складывать? Что? Где? Куда? Зачем?
Степан, постукивая новеньким протезом, вывел из гаража инвалидскую машину, умостил не спеша стиральную машину, телевизор, забросал Марьиными нарядами, напоследок втиснул связанного поросенка. Поковылял подсоблять Донатовой женке, свояченице.
Тетка Ольюшка бегала по деревне как заводная, то с советом, то с увещеваниями, со стороны-то виднее. Подбежала к своей соседке по правую руку, Алехиной вдове. Та выволакивала на заулок пустые сундуки, грузила птицей:
— Вот сундуки-то и пригодились! А то все говорили гандиробы да гандиробы, а сундуки я и тут бы оставила, так не сгорели бы. Во! — И она постучала по крышке кованого сундука.
Казалось, голос тетки Ольи доносился из трех-четырех домов зараз.
— Чего сидите? — крикнула она Любке с теткой через окно. — Как объявят по радио да в колокол вдарят, поздно будет. Укладывайте добро да птицу толкайте по сундукам.
Аполлинарья встала на стул, сняла увеличенный портрет мужа, висевший над кроватью. Открыла сундук. Пахнуло нафталином. Порылась там. В бельевую корзину сложила кое-что, присовокупила несколько вареных яиц, пироги, закрыла все полотенцем. Залезла рукой за часы настенные и достала бумаги, перевязанные бечевкой. Любка знала — похоронки по сыновьям.