С соседкой Александрой я часто спорила. Она была болезненной, а я утверждала, что она худа оттого, что с нее сошли все кожи, осталась одна — последняя, которая и обтянула кости. Ведь моя собственная кожа лупилась от загара и слезала каждое лето. В ответ соседка говорила, что у меня черные глаза потому, что я их не отмываю. Я крепко промывала глаза водой, а зимой терла снегом и бежала показаться соседке. Еще с Александрой обсуждали мы, откуда и зачем появляются люди. Про себя я знала, что мама привезла меня в чемоданчике с фронта, где была медсестрой. Там на фронте в чемоданчике мама носила медикаменты, а теперь в нем хранились мои фантики и бумажные куклы, от них слегка пахло лекарствами.
Люди и стены менялись. Только-только дом наполнял прозрачный голос бабушки Анны, а на голубых обоях чуть струилась моя тень, и ножницы деда Николая Владимирыча, будто клюв, касались моих волос, как без перехода все исчезало, и вот я уже стою на крыльце с лукошком в руках рядом с бабкой Лизаветой. Мы идем собирать травы. Каждую былинку складывает бабка Лиза в отдельный мешочек. Нет, не лечебные травы мы ищем, в послевоенные годы мало кто обращал внимания на хвори да недуги. Главная забота была об еде. А для бабки Лизаветы лес и поле — кладовая. Как со слабыми глазами умудрялась она выискивать бесчисленные травки, уму непостижимо. Сорвет стебелек, подаст мне и велит — собирай такие же. Я стараюсь, ползаю, нахожу и сравниваю: похожие — в лукошко, другие — пусть себе растут. Ревень, щавель, заячья капуста, крапива, шиповник, земляничный лист, мятлик, тимофеевка, лисохвостик. К огорчению своему, многого не помню. А бабка всему знает применение, все пойдет добавлением к скудному в те времена нашему столу.
И в лесу, и в поле по всегдашней своей привычке, а может быть, по чему другому, тогда мне неведомому, не перестает бабка Лиза торопиться.
Спешит бабка домой. Уговорить заночевать у родни ли, знакомых невозможно. Загостится если где дотемна, в непогоду любую, дождь, стужу бежит к своей крытой некрашеным железом избе. Тревожны ночи у бабки. Сколько раз, помню, просыпалась я от шлепанья босых ног в ночь-заполночь. Просеменит она к окошку и стоит, вслушивается, ждет. Ждет бабка Лиза сына.
Давнюю эту историю услышала я в дни проливных дождей, когда чуть не со всей деревни собирались к ней милушки-красавушки, как величает их бабка. К приходу дождя мы готовились загодя, подставляли за крыльцом корыта и кадку под деревянные желоба, в избе тазы расставляли — так сильно текла наша ветхая крыша. И пока хлестали ливни по стеклам сплошным потоком, смазывая, ломая очертания деревьев, кустов, бабка Лиза парила травы. Большая честь и удача вымыть голову дождевой водой с отварами трав у бабки Елизаветы. Словно царевны с шелковыми сверкающими волнами на головах расхаживали по нашей избе, просушивая волосы, милушки-красавушки. Забравшись на печь, я смотрела и не узнавала виденных-перевиденных родственниц и соседок.
Рассказывает бабка Елизавета обстоятельно и с мало понятными для меня подробностями. Часто обрывает сама себя, снимает со стены фотографии в рамочках. То подышит на стекло да потрет, то пыль обмахнет краем фартука. И дивно, и жутко, и до слез жалостно слушать ее. Иной раз недоверчиво перешепчутся милушки-красавушки, но голос старухи строг, и в темных, плохо гнущихся пальцах мелко дрожат ей лишь ведомые застывшие лица.
…Давным-давно, померкшей зорей, по травам, которых уж нет, увезли чью-то давнюю молодость, не спросясь, в незнакомую сторону, в чужую семью. Несладко, немило на чужбине. Муж, до той поры лишь раз виденный, родня крутая, молчаливая. Кабы не сын-первенец, так, кажется, с обрыва бы в Волгу. А он примирил, из-за него притерпелась. Над ним, несмышленым, днем и ночью все слова переговорены, все песни спеты, слезы пролиты. И лицом и нравом мальчик не в местных, он и светлее, и звонче голосом, и простодушнее. Тревожно за него, страх берет, время-то, время тревожное. Муж с германской только вернулся, недели не пожил дома — революция. Дни, месяцы, годы летят, и кажется, все беды, невзгоды все целят в ее светлоголового, звонкоголосого. Могла бы — распахнула руки да от всего света укрыла счастье свое единственное. А он, мальчонка, растет, как струнка вытягивается. Вот уж и в школу бегать стал. Дома мать обучает, растолковывает ей: «Мы не ра-бы, рабы — не мы». Она уже девчушку грудью кормит, а сердце материнское не делится, все первенцем заполнено, им живет…