Но мысль эту Федор отгонял от себя как большую назойливую муху. Даже клиент в кресле замечал, глядясь в зеркало, что мастер зачем-то машет в воздухе бритвой или ножницами.
Работал он с прибаутками, малышам не приходилось давать игрушек, отвлекать; стриг он и грудных детей, и больных стариков, и молодых под венец. И все называли его мастером и по имени-отчеству. Оформлял он всех одинаково: или наголо, или под полубокс, так что если в райцентре на базаре встречался кто-либо из мужиков, то можно было сразу узнать клиентов и односельчан Федора Тихоныча по его работе.
Деревенских он обслуживал таким путем: шел с работы, а у его дома на крыльце кто-нибудь уже сидел: или детвора — мамка велела просить прийти в их дом, или мужик сидел-курил небритый-нестриженый, или старуха с заросшим внуком в подоле фартука. Ждали, чтобы упросить прийти, ждали как родного, припася чего-нибудь из еды повкуснее или стаканчик подзаправиться. Иногда он не мог тут же идти — назначал день. И чаще всего — выходной, когда в доме еды не было никакой, печь он не топил все лето; это зимой иногда для сугрева избы истопит да чугунок с картохой поставит. Глядишь, зайдет к кому с утра — позавтракает, в обед — пообедает и повечерит где-нибудь.
А друга проведать все было недосуг. Но он думал о нем, вспоминал.
Вспоминал как-то по-странному, иногда представлял, что сам сидит у могилы и разговаривает с другом. Тот лежит внизу, тело его без движения, а душа и ум еще чувствуют и переживают, хотя и увядают, отстраняются с каждым днем, будто бы спит он и все люди вблизи его тоже спят, и снятся им бесконечные сны. В них видят они себя в родном доме, с детишками, с женой, с друзьями: мнится им будущее и мерещится прошлое; снятся им сны, которые никогда не сбудутся. И чем раньше положены они, тем видения туманней и беспамятней.
И вот однажды будто б умер сам Федор Тихоныч; он настолько мысленно свыкся с подобными беседами друга, что не заметил, как пришел в то же состояние и сам. И только теперь, уже будто бы мертвым, он в душе спохватился, что ничего вроде бы не сделал, не успел в жизни чего-то такого, настоящего.
Вылетал в это время Федор Тихоныч в трубу: летел через тоннель — по-городски сказать, который был чем дальше, тем у́же. И только где-то вдалеке светлел кружочек Того Света, в который он направлялся. Он смотрел по сторонам — крыльев у него не было, даже наоборот — руки его были как будто без веревок, но связанные, прилипшие намертво к телу, и летел он душой туда, по жизненным понятиям, легко, как голубь вверх, а ощущение тела было, словно он летел как оборвавшееся в глубокий колодец ведро. В это время на стенах тоннеля, как в зеркале, появлялись знакомые люди и напоминали о себе.
Но тоннель вдруг кончился, вылетел он наконец в эту трубу.
И вот он уже ходит по чистилищу. Водит его высокий человек с бородой и никак не может определить, в какую дверь, в какую залу его пропустить: в ад ему дальше направляться или в рай. Взвесили на весах его достоинства и недостатки, припомнили все, что он сделал в жизни доброго, — и тоже на весы, но и не забыли также бросить на другую чашку и вредности всякие, и лень, и неотзывчивую глухоту ко всему живому, к людям, — ничего, одним словом, утаить не удалось — все выскребли до крошечки. И выходит, что все-таки ему в ад… Он на колени… Тут ему кто-то шепчет, невидимый, за правым плечом, ангел, должно быть, чтобы просил он отсрочки и дали б ему сроку еще три года; ну, он тут же послушался и стал просить…
Протер Федор Тихоныч глаза и видит: солнце слепит ясное, все цветет на улице. Утро. Май месяц. И он подумал: смилостивился все-таки благодетель — впустил его в рай.
Тут вдруг стук. Он приподнялся и глянул: молодой сосед стучал в окно и говорил ему что-то — за окном не слышно.
Федор Тихоныч подумал: и он, видать, тоже в рай попал, и преставились они в один день. Сосед, не дождавшись отклика, пошел к двери. Федор Тихоныч никогда не закрывал входные двери на замок, в его доме всегда можно было укрыться от непогоды. Вошедший сказал, нельзя ли взять борону, картошка проросла уж.
Федор Тихоныч смотрел и ничего не говорил. Сосед подошел и прокричал ему на ухо, что, мол, оглох? Второй день кряду его никто не видывал.
Федор Тихоныч приподнялся, и тут стало у него в сознании двоиться: умирал он, или это ему сон привиделся? Если умирал, то три года ему дадено, если ж он спал, то поди знай… И он проговорил: «Какой нынче день и число?» Сосед ответил: «Девятнадцатое мая, воскресенье, утро, а лег ты, видать, в пятницу, вечером», — помедлив, прибавил насмешливо, что звать его, соседа, Прошкой, и просит он борону, участок взбороновать, и, беря ее кажный год, возвращает обратно, хотя она хозяину ее и ненужная, — ведь он, Федор Тихоныч, картошки не садит и не хозяйствует, а денег и так достаточно сшибает. Тут сосед удалился, слышно было, как возится под крыльцом и бурчит над заржавленной бороной.