И так прошел один год, так прошел второй год, подходил к концу и третий.
Друг по-прежнему являлся Федору Тихонычу во сне, и они разговаривали. И тот однажды оповестил Федора Тихоныча, что должен остался Ольге, жене Прохоровой, три рубля; занимал еще за неделю до смерти и отдать не успел. А с Федором они все-таки люди свойские, часто и куском хлеба делились. Федор Тихоныч каждый раз все хотел спросить его: где он сейчас? куда его причислили? Но было как-то неудобно, вроде бы он усомнился в честности и искренности друга при жизни. Но подумал все-таки: а если его загнали в ад и воду на нем возят, то хорошо ба отработать здесь и за него, глядишь, оба в раю ба очутились, гуляли ба да гуляли, заскучали ба ежели по работенке, траву на лугах небесных косили ба. Страсть любил Федор Тихоныч траву косить, цветов много в ней, духмяно, а особенно, когда она завядает.
Насчет трешницы он справлялся. Ольга засмущалась, сказала: «Чего уж теперь, я на него не в обиде, царство ему небесное». Но три рубля взяла, раз просил вернуть, значит, гложет его это…
Спохватился Федор Тихоныч: а вдруг он и вправду помирал и скоро очутится там, и надо будет долги платить, расплачиваться. И вот, проснувшись однажды, вскочил как ошпаренный. Сбегал на работу, отработал, обежал всех желающих стричься и бриться в деревне. Постриг, побрил. И стал вскапывать землю вокруг дома. И наутро тоже копал, несмотря на то, что было Первое мая, — все люди ходили праздные и нарядные.
Теперь Федор Тихоныч сам обходил дома, предлагал свои услуги, идя прямо с работы, не заходя домой. За работу просил саженцы, любые, ненужные, но крепкие, хотя все удивлялись этому, мол, уж зелень-то закучерявилась, пораньше бы надо. После того, как справлялся со стрижкой, шел к дому, выкапывал ямы, сажал деревья, кусты фруктовые и ягодные.
Утром, еще до работы, ездил по озеру, багром очищал воду, потому как с каждым годом все глуше и глуше затягивало его ряской. Если сейчас не взяться, не спасти озеро, через год-два пропадет оно ни за грош — затянет совсем. Председателю некогда этим заняться, в колхозе вырыли пруды для разведения рыбы. А озеро было для красоты, у Федора Тихоныча окна как раз на озеро выходили; бабы полоскали в нем белье, мальцы ловили рыбешку и купались здесь целое лето, до большой реки было далековато.
Деревьев посадил целую аллею от озера до дома и дальше еще на два двора. Хватило бы время — обсадил бы всю деревню, но чувствовал — времени не хватает.
После посадки обновлял дранку на крыше.
Задумал перестройку избы; как-то был он в доме отдыха в Малышкове, и возили их на экскурсию в деревню сказочную — Берендеевкой называется. Увидел он там терем с крыльцом — как выточенный. И тогда еще задумал такой себе соорудить. Теперь начал Федор это сооружение с крыльца. Поставил быстро кружевные наличники, что хранились на чердаке, пригодились этому крыльцу впору, и выкрасил его в красный и зеленый цвета. Бабы, что шли с дойки в полдень, дивились на новое крыльцо, садились с ведрами на широких ступенях его передохнуть, крыша-то была высокая да широкая — тени много давала. А май месяц выдался жарким да солнечным, почти как в пору сенокоса.
Отнес Федор Тихоныч проигрыватель свой в колхозный радиоузел и пластинки, что давно собирал. Дома он их все равно не заводил, носил по предвоскресным и предпраздничным дням на станцию для поднятия настроения посетителей. Теперь отдал все это в радиорубку конторы, и по вечерам или в колхозный полдень бухгалтер Семка-хромой передавал концерт по заявкам колхозников. Заявки Семка всегда составлял сам, зная кому что нравится. Для Федора Тихоныча он передавал любимые танго и песни в исполнении Клавдии Шульженко да вальс «Амурские волны» «по причине его службы на том дальнем берегу нашей Советской Родины». Каждый вечер Семка включал свою передачу, и, как всегда, Федор Тихоныч сидел, латал крышу, или строил крыльцо, или рыл «окопы» для деревьев. Даже около озера был слышен голос громкоговорителя, висящего на столбе посередь деревни. И по какому-то внутреннему чутью Федор Тихоныч всегда угадывал, что для него будет исполнять Семка, как будто он и впрямь самолично писал эту заявку в передачу. И когда певица проговорила: «Давай закурим, товарищ, по одной, давай закурим, товарищ мой!» — Федор Тихоныч охотно откладывал инструменты и тянулся за портсигаром, отвечая радостно: «Давай, Клавдя, перекурим, с такой женщиной мы завсегда с удовольствием!»
Федору Тихонычу в последние дни не спалось совсем. На рассвете, после третьего запева петуха, он выходил на улицу, и красота мира пугала его. Солнце ошеломляло. Огромадный живой шар, вылезая из-за ближней горы, надвигался на него и на деревню, и тепло становилось все ощутимей. Когда Федор Тихоныч спускался вниз к озеру, то штаны чуть не по колено становились мокрыми от росы. Озеро было чешуйчатым от маленьких всплесков и ряби под ветерком с востока, оттуда, от солнца; тучи, как взбитая розовая пена, растаивали и расползались, а ветер сгонял их прочь, — наверно, так надо было. Солнце по ниточкам-лучам тянуло росы с лугов и из поймы реки. Испаряясь, росы сверкали и метались в поисках этих дорожек на солнце, нижние, еще не востребованные, клубились над землей белым туманом, стремясь также подняться. А когда Федор Тихоныч возвращался домой — трава уже была сухой, и вместо росы он видел застывшие от жарких уже прикосновений паутинные отпечатки брызг…